Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

И «контръ» за стѣнкой не дышалъ. Зачѣмъ ему дышать? Потомъ надышется, вписавъ въ тетрадь еще одинъ первостепенный казусъ:

«Признанье преступника. Симптомы: въ голосѣ безспорно патологія, скорѣй всего мазохистъ».

Не выдержалъ, пришелъ взглянуть:

— Скажите, а у васъ никогда не бываетъ желанья коснуться вотъ этихъ колесъ?

— Да. Часто. Я глажу шаръ. Вѣдь это-жъ не искусство — это вещь.

Профессоръ, пренебрегая конспираціей, радостно мурлыкнулъ:

— Отмѣтимъ: коммунисты склонны къ извращенію, именуемому фетишизмомъ.

Боясь запамятовать, быстро къ печкѣ побѣжалъ.

Всего больнѣй — Лидія Степановна. Ужъ не смѣется — съ гадливостью глядитъ на Витріонъ:

— Порвите! Разбейте!

Какъ можетъ онъ ради прежней, сущей вещи предать вторую, еще небывшую? И гордо кидаетъ пріятелево слово:

— Вы староваторша.

А самъ не разъ ночью листы замученные комкалъ, билъ стеклянныя преграды и раздѣльно, какъ старуха на полатяхъ, стоналъ. Профессоръ больше не записывалъ — все ясно. Одного боялся — заразиться, — тогда и шаръ достанешь, и въ партію запишешься, и просто пропадешь.

Холмистый лобъ остылъ, давно не слыша горячаго, сухого дыха. Ко всему появился — сразу, будто грибъ — ученикъ балетной студіи Томилинъ. Во-первыхъ онъ танцуетъ (не Витріонъ, онъ самъ). Во-вторыхъ — ноги — у Лидіи Степановны къ ногамъ пристрастіе — будто Эйфель сдѣлалъ. Въ-третьихъ, при первыхъ двухъ — идеалистъ, можетъ все — и шалости, и поцѣлуй впотьмахъ, и золотыхъ жуковъ за стѣнкой особенно, поэтично объяснить. Еще въ-четвертыхъ, въ-пятыхъ… Словомъ, часто теперь въ ея словечкѣ — Томилинъ Эйфелевой ножкой брыкъ.

— Бѣловъ, вотъ вы никогда не передаете въ вашемъ творчествѣ любовь.

Да, да, конечно! Онъ дѣлаетъ вторую вещь. Онъ выдаетъ съ головой любовь. Томилинъ прыгнетъ и замретъ, раскинетъ ручки — все какъ напечатано: «ты у меня одна…» «навѣки…» Изъ подъ носка выскакиваетъ вѣчность. А шаръ живетъ одинъ, и если высчитать получше — онъ будетъ надъ землей и внѣ земли. Значитъ уйти? Пускай Томилинъ, потерявъ лицо, находитъ голодный, бѣшеный и радостный зрачокъ.

Уйти не можетъ. Ходитъ. Глядитъ. И, прикусивъ тоску, строитъ Витріонъ.

Не вытерпѣвъ, спросилъ:

— Скажите прямо… Томилинъ?

Серьезно, съ грустью, чернью опушивъ глаза, точь въ точь, какъ птицы въ дыркѣ, сказала:

— Нѣтъ.

А послѣ — можетъ это шутка, обидная до задыханья, до топота въ каморкѣ:

— Я люблю только вашъ Витріонъ.

Бѣловъ хотѣлъ понять, не смогъ. Такъ все осталось — отъ пуха золотого на затылкѣ до жести и стекла, отъ метафизики Томилинской до хруста нежданно набѣжавшихъ рукъ.

Сегодня добрый день. Пришелъ къ Бѣлову нѣкто Гугерманъ. Взглянулъ на Витріонъ и взволновался. Гугерманъ былъ прежде, конечно же, помощникомъ присяжнаго. Велъ маленькіе иски, пилъ «Спотыкачъ» и, будучи меланхоликомъ, все время размышлялъ: имѣлъ ли право Раскольниковъ убить старуху? преступна ли въ аспектѣ высшей этики любовь Анны Карениной? и въ томъ же родѣ. Потомъ — октябрь. Отца Гугермана — брильянтщика — прикончили въ чекѣ, скорѣй всего за множество мельчайшихъ каратовъ. Мать умерла отъ сыпняка. И вообще ничего не осталось — даже бумажникъ съ монограммой въ трамваѣ вытащили. Ни семьи, ни буквъ. Былъ Гугерманъ — человѣкъ, на немъ брюки. Москва — городъ, въ немъ Лубянская площадь. Не стало. А жить очевидно все-же нужно. Гугерманъ попалъ — судьба надъ меланхоліей посмѣялась — въ подотдѣлъ цирка Тео.

Служилъ исправно, ни «Спотыкачъ», ни Раскольниковъ не отвлекали. Всячески старался сочетать ерныхъ клоуновъ, мычавшихъ «мммы», борцовъ съ одиннадцатью пунктами резолюціи, «о пролетарскомъ духѣ новаго цирка». Для этого подписывалъ инструкціи, просиживалъ кресло ампиръ съ гербомъ о трехъ ножкахъ и получалъ двѣ трети отвѣтственнаго пайка.

Витріонъ увидѣвъ, Гугерманъ сначала испугался, потомъ смѣяться сталъ: большіе треугольники сновали, цапали, совсѣмъ какъ управдѣлъ Кирюшинъ, ревнитель всѣхъ теовскихъ секретаршъ. Занятно. Что если эту штуку въ циркъ? И люди-змѣи, и слоны изъ двухъ, и живыя куклы — все пріѣлось. А здѣсь и весело, и даже идеологію припустить легко: міровой пролетаріатъ просыпается, потягивается, встаетъ, идетъ, свергаетъ.

— Хотите въ циркъ?

Чудно, а впрочемъ… Что-жъ, въ циркъ, такъ въ циркъ. Главное — достроить. Пустить. А дальше онъ самъ пойдетъ, съ арены на бульвары, никакой чекистъ его не словитъ.

Рѣшено. Вечеромъ идетъ къ Лидіи Степановнѣ. Удача. Молчитъ. Дразнить — и то не хочетъ. Пора итти — теперь работать, во всю.

— Спокойной ночи.

— Вася, останьтесь… я не могу!

Впервые — «Вася». Смѣется? Остаться? Но вѣдь главный шаръ не можетъ ждать, онъ хочетъ жить и двигаться — родиться.

— Все это шутки. Дома — Витріонъ.

На лѣстницѣ темно. Площадка — злая, поскользнулся. И прямо въ чьи то руки. Ласково и гадко лицо облапили мѣховые наушники Томилина. Танцору хоть бы что — весь изогнулся, взмахнулъ руками — крылышки — сразу видно идеалистъ — и черезъ двѣ ступеньки наверхъ.

Въ цирковой комнатѣ Тео кипитъ работа. Обсуждаютъ новый скэтчъ «третій интернаціоналъ». Придутъ народы въ громадныхъ маскахъ. Гримъ устарѣлъ, обязательно маски, чтобъ хари были въ аршинъ. Ужасныя хари! Не только австраліецъ или кафръ, а просто тварь какая-то безъ имени и та сюда же приползла. Фіолетовая лакированная образина — ни глазъ, ни носа, только черная таинственная щель восторженнаго рта — привѣтствуетъ. Примѣрили, — перепугались — павіановъ задъ, не разберешь лицо или другое.

Пришелъ наѣздникъ негръ. Печальный, кашляетъ. Убавили паекъ. Въ какія-то невнятныя штанины нарядили. Не можетъ:

— Хочу въ Марсель.

Гугерманъ увѣщеваетъ:

— Костюмъ прекрасный — по инструкціи — супрематизмъ.

А конюхъ клянчитъ сапоги:

— Палецъ лѣзетъ, передъ копытомъ лошадинымъ — срамъ.

Въ сторонкѣ начетчикъ изъ комячейки верещитъ:

— Циркъ долженъ выявить физическую красоту пролетаріата. Все дѣло въ мускулахъ…

Конечно, мускулы — не запятыя. Но негръ одно:

— Убавили паекъ…

Какіе мускулы! Слава Богу, если косточки въ штанахъ супрематическихъ еще бренчатъ.

Не только люди — звѣрье. Высоковъ, горячится:

— Хотите медвѣдя заставить созывать народы барабаномъ? Гидру капитала долженъ рвать на клочья? А я скажу вамъ, что онъ вообще скорѣй всего издохнетъ. Ходить не можетъ. Далъ я гидру — лижетъ. Да развѣ можно взрослому медвѣдю по фунту хлѣба въ день? Что онъ буржуй какой-нибудь? Прикончится — останетесь вы съ вашей гидрой.

Едва успокоили. Секретарша стучитъ:

«Цирковой подотдѣлъ Тео проситъ выдать тов. Высокову усиленный паекъ для дрессированнаго медвѣди, работающаго въ Госциркѣ, ввиду трудности возложенныхъ на него заданій».