Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

И снова сонный полъ взрываетъ:

— Посадка!

Бабка — желѣзнодорожнику:

— Ну посади! Христомъ тебя молю!..

— Нельзя. Запрещено. Декретъ.

И тихо:

— Оно, конечно, можно съ запасныхъ, да только… Идемъ въ сторожку, вотъ что… Повожусь недолго. Поспѣешь.

Быстро, находу, заледенѣвшей большущей рукавицей — за пазуху. Она — визжитъ.

Въ углу подъ граммофономъ — трубу мазурики стянули, теперь Шаляпину не пѣть — рабочій нараспѣвъ читаетъ газету — «Гудокъ»:

— «И прочіе, но мы не поддадимся…»

Отъ себя:

— Вотъ это правильно загнулъ. Не под-да-димся! На-ка, выкусь!

Закачался. Залаялъ. Кровавый сгустокъ выплюнулъ, и грустно на полъ сѣлъ.

Посадка!

Снова прибой. Поль-Луи далеко. Снѣгъ. Шпалы. Пусто. Вдругъ окрикъ:

— Это съ принудительныхъ отбился. На очистку выгнали.

— Вы, гражданинъ… того…

Поль-Луи не понимаетъ — отчего кричать? Поль-Луи не знаетъ, зачѣмъ ему въ руку суютъ большую неуклюжую лопату? Глядитъ — стопудовый снѣгъ, бѣлый камень, смерть.

Объяснили — сгребать. Конечно, могъ бы отказаться. Та дама понимаетъ по французски. Сказать: пріѣхалъ, рыжій чемоданъ, газета, конференція и резюме на триста строкъ. Конечно, могъ бы. Но какъ будто заразился. Забылъ сафьяновую книжку. Знаетъ — надо. Даютъ лопату и бери. Молчи. Храбро взрываетъ толщь бѣлаго чудовищнаго мяса. Тяжело. Рука гудитъ. Пальцы въ лайкѣ отдѣляются и пропадаютъ, какъ будто ихъ и не было совсѣмъ. Снѣгъ — врагъ. Вошь. Сыпь. Мальчишка. Польскій панъ. Все тверже — не прорвать.

Рядомъ дама. Три платка — слоеная. Варежки и валенки. Ковыряетъ. Обвалы глазъ, надъ ними птичій летъ и плескъ бровей. Поль-Луи летитъ въ пустоты. Не голосъ — выдохъ, сонъ:

— Вы изъ Парижа?.. Въ декабрѣ у Сены — синь, туманъ, легко…

Налегла на лопату. Поль-Луи опять въ глаза — не выдержалъ:

— Въ Парижъ!.. Хотите?.. Я могу устроить…

— Вы думали, что это жалоба? Мнѣ хорошо. Я научилась. Многому и тяжести. Вотъ снѣгъ. Лопата. Разжечь печурку. «Обезьянку» на плечи — паекъ. Фунгъ гороха, и дрожитъ внутри, поетъ «спасибо». Приходитъ Артамоновъ голодный, смерзшій, одурѣлъ оть десяти комиссій. Я — руку. Вотъ эту.

Стаскиваетъ варежку. Видно — прежде маникюрша, ногти въ три вершка, обтачивали, обливали лакомъ, пудрой обсыпали, терли замшей — теперь — шкура слоновья, раскрылась — уголь, пила, жиръ кастрюли — только что трава изъ щелей не растетъ, волдыри, отмороженный вспухшій мизинецъ.

— Да, вотъ эту. Нѣтъ большей радости — тогда, вдвоемъ, наперекоръ… Не поняли? Простите…

Нѣтъ, Поль-Луи ужъ что то понимаетъ. И понимаетъ ясно, что лучше бы совсѣмъ не понимать. Какъ будто въ вѣсѣ удвоился. Неслыханно отяжелѣлъ.

Костеръ — погрѣться. Ноги отъ тепла вернулись, затомились.

На мигъ — кафэ «Версаль». Жаровни. Терраса. Жермэнъ вздуваетъ угли губъ. «Поцѣлуй! еще»! Дѣвушка съ гвоздиками: «Два су! возьмите»!

Снѣгъ. Упасть въ костеръ! Схватить гвоздику! Въ даму кинуть, чтобы было — угли и легко.

Усмѣхается красноармеецъ — квадратъ скуластый. Скулы медленно ползутъ. Придутъ. Проглотятъ, какъ сухарь, и резолюціи, и чолку и его.

Ну, что-же, снова за работу! Ужъ знаетъ слово — «товарищъ». Но пальцы не сгибаются, ноги прочь. Въ сугробъ.

— Такъ вотъ она какая!..

Выяснилось. Освободили. Теперь Поль-Луи въ Наркомземѣ. Какъ попалъ — неясно. Второй несчастный случай — хуже посадки — въ бумагахъ оказалось мало важныхъ словъ. Поль-Луи думалъ — газета, соціалистическій билетъ, и наконецъ, онъ самъ — смѣется, негодуетъ, пишетъ, скинувъ воротничекъ до пота хрипитъ, какъ Мунэ Сюлли въ «Эдипѣ», словомъ, — трибунъ. Оказывается — мало. Легковѣсенъ, никакого піетета, даже наоборотъ: откуда такой взялся? Смущеніе. Выяснить, провѣрить, запросить. Какой-то желчный управдѣлъ, въ дамскихъ ботикахъ, до крайняго дошелъ: удостовѣрить подпись.

Такъ выясняютъ. Ужъ шестое мѣсто. Вначалѣ были внятныя: Коминтернъ, Наркоминодѣлъ. Потомъ пошло по волѣ сокровенной: Цикъ, Управленіе Домами Цика, Жилищно-Земельный, Наркомземъ. Велъ не человѣкъ, а крохотная бумажонка — «исходящая». Полнилась отмѣтками, печатями, тщательными строчками регистраторшъ, красными громовыми росчерками «завовъ» — «переслать», «отобрать», «отказать», Наполнялась силой ибо росла числомъ. Въ Коминтернѣ была 67-ой, вышла изъ Жилищнаго 713-ой и въ Наркомземѣ принята подъ знакомъ 3911. Выйдетъ пятизначной. Знаетъ куда итти. Поль-Луи за ней плетется. Его не замѣчаютъ даже — такъ толчется кто-то. А бумага? Бумага важная. Необходимо выяснить откуда, куда, дать заключеніе и на подпись.

Ходитъ. Откровенно говоря, забылъ объ интервью. Хорошо бы — комнату и съѣсть чего нибудь. Нельзя — все зависитъ отъ исходящей. Нуженъ ордеръ. Объ этомъ толковали и въ Управленіи Домами и въ Жилищномъ. У Наркомзема вѣдь земля, не комнаты. А впрочемъ, все можетъ быть!.. Изъ кармана вытряхнувъ крохи сухарика въ передней слизнулъ. Чтобъ пообѣдать — надо прикрѣпиться. Это объяснили. Ясно. Но прикрѣпиться можетъ только исходящая. Она же, не смущаясь, несется натощакъ и хочетъ стать стозначной.

Толкотня. Барышни. Ходоки. Разверстка. Косы. Голодъ. Бородачъ трясется:

— До васъ! Мы все свезли. А тутъ пришли и отобрали. Который, говорятъ, не середнякъ…

И паренекъ, худой — глаза и кость — изъ калужскихъ, только на войнѣ обтесанъ — отчаянно руками плещетъ:

— Какъ въ такого всадишь красный энтузіазмъ?..

Машинки же стучать:

«Разверстка. Голодъ. 308. Назначить. Отобрать».

Отстучали. Откричали. Бородача тихонько вытолкали. Парень, куснувъ колючій хлѣбъ, пошелъ на Ярославскій — подталкивать вагоны. Тихо стало. Поль-Луи въ углу ждетъ исходящую.

Выбѣжала дѣвица, — зеркало изъ куртки, — пудритъ носъ. Поль-Луи обрадовался — къ ней. Знаетъ:

— Да, да, была бумага. Занятія кончены. Зайдите завтра.

Но гдѣ же спать? Дѣвица добрая, согласна, ищетъ. Конецъ! Она, то-есть исходящая, исчезла. Ушла одна, оставивъ Поль-Луи въ углу подъ діаграммой посѣвной площади. Всѣ папки, всѣ ящики обысканы. Улизнула.

Поль-Луи ничего не говоритъ. Зачѣмъ слова? Нѣтъ бумаги — нѣтъ его. Понялъ — какой онъ, въ брюкахъ и съ цѣпочкой, легкій, маленькій, ничтожный. На землѣ его держала она: 67, 713, 3911. Теперь же онъ — песчинка. Не говоритъ, но передъ изумленной дѣвицей ручкой машетъ — можетъ полетѣть.

Дѣвица выбѣжала — и пришло спасенье. Вѣскій, важный, коммунистъ товарищъ Шуринъ: единственный мужчина. Женскій субботникъ — шить рубахи для Красной Арміи. Надо показать примѣръ, вдохнуть живое, заразить. Шуринъ остался, хоть шить не умѣетъ. Если пуговица съ дырками, то можетъ, а нѣтъ — бѣда: на булавочкѣ висятъ штаны. Чтожъ дѣлать? У мужчинъ субботники наладились — вагоны толкаютъ. А барышни совѣтскія исключительно по части распредѣленія билетовъ. Съ утра волненіе — Буховой на балетъ, а Данкиной въ какой-то районный смотрѣть «Коммуну». Тоже! Удовольствіе. Такъ и теперь. Для виду шьютъ, а сами на часы. Только Шуринъ героически съ подъемомъ, прокалывая пальцы, прикусивъ старательно языкъ, иглу втыкаетъ, вытаскиваетъ, водитъ.