Петер Илемницкий - Избранное

Шут его знает, что на него тогда напало, что он так расхвастался. Вот нашел теперь «получше» работу: из выгребной ямы ведром, пакость черпать. А Балентка придет домой и расскажет, что это за работа «получше».

Он сердился на себя, приписывая Балентке такие злые насмешки, на которые она была вовсе не способна. Как будто совсем ее не знал.

Проклятая яма! Рвота подымается, глаза щиплет — и чем глубже, тем сильней. За такую работу дешево не возьмешь.

С террасы во двор выбежала г-жа Квассайова. Она изумленно охнула, поспешно вынула платочек и закрыла им рот и нос. Отошла подальше от ямы и, стараясь говорить сквозь платок как можно более внятно, промолвила:

— Как у вас там дела? Хорошо поливаете?

Ковачу трудно было открыть рот, и он в ответ процедил:

— Хорошо. Только после такой работы целую неделю есть не захочешь, ей-богу!

Г-жа Квассайова хотела пренебрежительно ответить на это совершенно неуместное замечание, но предпочла пропустить его мимо ушей и перейти сразу к главному вопросу:

— А ведь мы с вами забыли договориться о цене. Сколько вы хотите?

Ковач оперся на жердь и довольно долго молчал. Наклонив голову, он поглядел на яму, потом также издали смерил взглядом кучу компоста; наконец погруженный в расчеты, медленно, с серьезным видом повернулся к барыне:

— Работы на добрых полдня… И работа, сами видите, собачья. Ну что ж, торговаться не стану, прошу по дешевке: десять крон!

Барыня покачнулась, словно дерево, выворачиваемое с корнем. Побледнев и совершенно забыв о зловонии, она открыла рот, замахала руками и крикнула:

— Вы с ума сошли? По-вашему, что же? Я десятикронки на улице подбираю? Пять крон… и того много!

Она полыхала злобой.

Ковач поглядел на нее в упор и обратился к ней с ее же вопросом:

— Вы с ума сошли? За пять крон я свой испорченный желудок не поправлю. Говорю вам, десять крон — это крайняя цена за такую пакость.

— Пять! Больше не дам! Где мне взять? — И она заломила руки в притворном отчаянии.

Ковача словно молнией обожгло; он даже почернел от гнева. Подняв как можно выше жердь с поганым ведром, он что есть силы швырнул ее в яму, так что брызги полетели во все стороны, и дико заревел:

— Так делайте сами! Задаром выйдет! Живоглоты!

Г-жа Квассайова в ужасе отскочила к террасе. Позабыв про свое высокое общественное положение, глубоко уязвленная в своем самолюбии, она закричала противным голосом:

— Убирайтесь… сейчас же убирайтесь отсюда… негодяй этакий! Чтоб я вас здесь больше не видела! Вот они — эти бедные безработные. Дармоеды, а не безработные! Трудиться не хотят… Им бы только даром пособия получать, а мы бы платили. Кабы вам работа нужна была, так сделали бы и взяли, сколько дают. Честный и порядочный человек работу всегда найдет. А лентяев да бездельников кормить? Да это просто грех! Убирайтесь!

Сначала Ковач стоял совершенно ошеломленный. Откуда только у барыньки все это? Она металась и прыгала в своем красном раззолоченном халате перед террасой, строча словами, как пулемет, а в глазах — откровенная злоба скряги! В первую минуту он хотел замахнуться на нее грязной рукой, но сдержался. Надев пиджак, он подошел к ней вплотную, пронизал ее презрительным взглядом и рявкнул:

— Цыц… не больно расходитесь!

В глазах у него заиграли огоньки; он засмеялся:

— А ведро из ямы уж сами доставайте: оно в вашем…

И его кованые сапоги, твердые, как кора, заскрипели на бетонной дорожке по направлению к калитке.

Выйдя на широкую и светлую улицу с красными шапками крыш по сторонам, он наконец вздохнул полной грудью. Ему сразу сделалось легко и свободно, захотелось разбежаться и прыгнуть; он с удовольствием засвистел бы, как птица в воздухе, или повалялся на разогретой солнцем земле.

«Ишь ты, барынька! Все за пять крон, — думал он с веселой улыбкой. — И перекопай, и переложи, и навозом полей. А еще что? И яму, наверно…» Навернулось ему было на язык крепкое словцо, но он тряхнул головой, и оно замерло, исчезло. С ним творилось что-то непонятное: в другое время он бы кричал, бранился, ругал бесчувственных людей, жиреющих в безделье, и свои руки, на которые возлагал столько обманчивых надежд и которые даже прокормить его не могли. Но сегодня он ни на кого не злился и не кричал, никого не бранил. Он весело шагал по улице — и гордился. Гордился тем, что сумел дать отпор и не опустил головы, что, вырванный из почвы, все же держал себя с достоинством перед этой расфранченной, жадной, охающей и визжащей барынькой.

«Эх, могучие мои руки, — говорил он про себя, обращаясь к ним. — Уж сколько раз вы меня обманывали… но я не продам вас за бесценок! Не продам, потому что не могу: ведь у меня только вы и есть, и я знаю вам цену…»

Вот какие мысли торжествующе проносились в его мозгу. Немножко гордые, самолюбивые, но полные достоинства.

Улица выводила на широкое шоссе. Выйдя на него, он увидел справа вокзал, а слева город и сразу принял решение. Повернув налево, пошел медленней, вразвалку, меряя шагами дорогу, обсаженную подстриженными кленами. На сучьях кричали воробьи. В канавках стояли неподвижные лужицы, и в них отвесно падали золотистые солнечные лучи, просеянные сквозь редкое сито обнаженных ветвей.

Дойдя до того места, где шоссе раздваивалось, он пошел направо. Рядом с ним, вдоль унылых стен городских домов, к сахарному заводу бежала железная дорога. А за ней, в тихом отдалении, прячась за деревьями аллеи, молчаливое кафе глядело большими окнами в сторону городского парка, где сухие ветви старых деревьев вышивали по небосклону траурные кружева.

Ковач повернул и зашагал обратно.

В кафе стояла мертвая тишина. На окнах жужжали и испуганно метались первые весенние мухи. Возле крайнего окна какой-то проезжий медленно прихлебывал кофе, не отрываясь от газеты. У другой стены на мягкой кушетке сидели, о чем-то беседуя, Ержабек и владелец имения «Белый двор» Гемери. Перед ними лежала груда нечитанных газет. Разделенные ею, они поглядывали друг на друга так, что создавалось впечатление, будто она мешает им понять друг друга, воздвигая между ними целую пирамиду вопросов и интересов, которых они не хотят согласовать и решить. Поэтому, когда их беседа обрывалась или увязала в ничтожных мелочах, они брали в руки газеты, перелистывали их с конца до начала и, найдя нужный раздел, погружались в чтение.

Их внимание привлекали сообщения экономического характера. Все они — порой прямо, порой, правда, косвенно, обиняком, — рисовали неутешительную картину положения во всех отраслях хозяйственной жизни. Международные конференции по вопросам торговой политики, совещания промышленников о поощрении экспорта, конференции по товарообмену, снижение контингентов, бездивидендные балансы предприятий, соглашения и банкротства, — все эти нерадостные вести ложились серой пылью на жизнь людей, уже утративших веру в конференции, ждавших только банкротства. Они заглядывали в отдел биржевых новостей: почти никакой торговли… движение цен слабое… на рынке полное затишье… настроение очень вялое… даже при пониженном предложении товары не находят сбыта.