Петер Илемницкий - Избранное

Гемери важно кивнул.

— Это правда. Бунтовщики. Но все-таки признаемся! Картели прижали нас к стене, катастрофическая политика цен делается помимо нас, мы глядим в будущее с тревогой. Что же остается делать им, не имеющим капитала, обремененным долгами, лишенным возможности рационализировать свое «предприятие», — им, у которых отнято право делать расчеты, самим оценивая свой собственный труд, труд всей своей семьи и рабочего скота, амортизацию орудий, как это делаем мы, составляя свои балансы?.. А ведь только в этом случае, по-моему, они могли бы, что называется, вывернуться при теперешних ценах на свеклу. Если бы у них была возможность рассчитать все так, как полагается при составлении правильного баланса, они обнаружили бы сплошной убыток… Уверяю вас!

Он говорил солидно, размеренно, произнося слова отчетливо, как бы нанизывая их на цепочку — звено к звену. При этом он склонял немного набок свою седую, аристократическую голову и взгляд его серых глаз говорил о том, что он уверен в своей правоте.

Ержабек просто не узнавал его.

— Мне кажется, вы рисуете их положение слишком мрачными красками. Не понимаю, что побуждает вас защищать их.

Гемери улыбнулся с чуть заметным оттенком превосходства. Он читал в душе Ержабека, как в открытой книге. Он был у него весь как на ладони, этот Ержабек, неизвестно откуда взявшийся новоиспеченный помещик, чуждый старых дворянских традиций, которые поднимали бы его над узкими интересами собственного кармана… Ержабек, который держится на поверхности ценой разных политических услуг, гласных и негласных.

— Почему вы думаете, что я защищаю крестьян? Я как помещик не очень подхожу к роли их защитника. Это ясно! Но мне кажется, я правильно понимаю их трудности: ведь по существу у них те же трудности, что и у нас. Только мы-то их худо ли, хорошо ли — преодолеваем, а крестьяне под их тяжестью падают. На это ни один помещик не должен закрывать глаза. В настоящее время между нами и ими разница лишь в том, что мы можем держаться дольше, чем они. На нашей стороне все преимущества более крупного и отвечающего современным требованиям хозяйства. Мы попросту поставлены в более благоприятные условия или умеем лучше применяться к обстоятельствам и защищаться… вот и все.

Ержабек выслушал молча, с удивлением. Потом спросил:

— Какой же вывод?

— Позвольте мне, прежде всего, задать вам один вопрос, — ответил Гемери. — Что вы намерены предпринять, чтобы обезвредить влияние оппозиционных свекловодов? Ведь к этому собранию и вы, наверно, не можете отнестись совершенно безразлично.

— Велю созвать собрание местных членов Центрального союза свекловодов и… вырву оппозицию с корнем, — самоуверенно заявил Ержабек.

— Зачем?

— Как зачем? Оппозиция!

Гемери опять улыбнулся. Его улыбка относилась к политической беспринципности Ержабека, к его стремлению любой ценой добиться похвалы и признания тех, кому он обязан.

— Не думаю, чтобы это было правильно. В политическом отношении — пожалуй. Но непосредственно для нас — не думаю. Если они ничего не добьются, все останется по-старому. Если уж добьются улучшения условий контракта, то больше всех выиграем мы. Пускай дерутся. Если они победят, мы воспользуемся плодами победы.

Взглядом и мыслями, холодными как сталь, он исследовал обстановку и твердо, уверенно, словно ножом, рассекал ее на части.

Ержабек так и не понял, до какой степени Гемери превосходит его. Он был, сам того не ведая, страшно наивен и, заметив, что кто-то говорит и мыслит более тонко, чувствовал себя неопытным игроком, которому каждый заглядывает в карты.

— Я должен созвать это собрание! — повторил он.

Впрочем, Гемери тоже был с этим согласен.

Обменявшись еще несколькими незначительными фразами, они разошлись.

Ковач скоро заметил, что стоит, прислонившись к ограде старой усадьбы, держа пустую шляпу в руке. Первый опыт, в котором он, впрочем, не отдавал себе ясного отчета, оказался неудачным. Вспомнив все, он рассердился на себя и вспыхнул от стыда.

«Зачем я это сделал?» — с горечью думал он, отдаваясь чувству отвращения к себе. Он ощутил приступ слабости, неприятная дрожь овладела им, хотя он стоял на солнцепеке. «Зачем я это сделал?» — повторял он без конца, и лишь через некоторое время вопрос этот наполнился для него реальным содержанием. «Очень нужно было целый день слоняться по городу? Коли нет работы, надо было сидеть дома. Картошка и кипяток там бы нашлись».

Нет, Ковач еще не умел побираться. У него язык заплетался и глаза глядели в землю, когда он говорил задумавшемуся господину: «Прошу вас, подайте, сколько можете». Ему еще далеко было до профессиональной деловитости тех, кто четко и гладко произносят свои формулы, раз и навсегда приуроченные к данному случаю. Он видел детей, оборванных и грязных, преследующих прохожего по пятам, жалобно просящих милостыню. Во время блужданий по городу он встречал и таких, которые, отупев от нищеты, прибегали к самым разнообразным средствам воздействия на чувствительность и жалость состоятельных людей. Но он понимал, что это не выход, что хлеб, добытый таким образом, был бы ему горек и выпрошенные деньги жгли ладонь.

Внутри у него все кипело от незнакомого чувства стыда за себя. Ему пришло в голову: разве когда-нибудь просил милостыню Ондерчо, по утрам по-прежнему нередко встающий с мыслью о том, что пора идти на завод, ворота которого в последний раз закрылись за ним год тому назад? Разве просят милостыню Марек Балент и другие, уже больше года сидящие без работы? Нет, не просят. Они ходят по базару, стоят на перекрестках шумных улиц, разговаривают перед ратушей, спорят около биржи труда, небольшими группами расхаживают по мостовой, — работники с праздно висящими руками, люди, которым некуда торопиться, — и рассматривают витрины магазинов, где так близко столько хороших и нужных, но таких недоступных вещей.

Они не просят. Они регулярно ходят за своим пособием, сердятся, если его задерживают, ждут, когда до них дойдет очередь на бирже труда, и время от времени получают случайную работу и заработок. Другого выхода нет. Заводы, учреждения по найму откидывают их прочь, словно папиросный окурок или рваную тряпку. Безработные ожесточились, замкнулись в себе, гордо отстранились от окружающих. Стали особым общественным элементом, полным огромной скрытой силы.

После своей неудачи Ковач вернулся в город. Полный богатых магазинов, город встретил его, как чужака, который, не задерживаясь, спешит к своей цели. В дверях магазинов без покупателей стояли владельцы, внимательно следя за походкой и выражением лица прохожих, словно стремясь угадать, чего каждый из них желает и перед какой витриной с интересом остановится. Ковачу попадались чиновники и коммивояжеры с набитыми портфелями, посыльные из мясных лавок с длинными плетеными кошелками, воспитательницы, возвращавшиеся из парка с кудрявыми детишками; вся улица, полная безработных, текла ему навстречу, бежала широкой движущейся лентой.