Петер Илемницкий - Избранное

Перед ратушей, когда он от слабости уже еле передвигал ноги, ему повстречался Марек Балент. Балент стоял с Мишо Треской, как раз возвращавшимся с завода. Но Ковач Мишо Треску не узнал. Он оперся о колонну балкона, у входа в ратушу. Колени у него подломились, и плечи ссутулились.

— Что с вами, Ковач? — спросил Марек.

— Эх, все опостылело. Еле ноги волочу. С утра крошки хлеба во рту не было.

Марек и Мишо подошли к нему ближе.

— А что делали?

— Да ничего. Утром вышел из дому… работы искать. Одна попалась, да такая, что чуть не задаром. Ну, я бросил. И хожу не евши. Нет ли у тебя чего?

Мишо убежал и вскоре уже совал Ковачу в руки и пихал в его карманы булки.

— Хватит? А колбасы нету. Да я где-то читал, что на пустой желудок мясо есть вредно… — И он беззаботно, по-мальчишески рассмеялся.

Потом Марек и Мишо возобновили прерванный разговор.

— На два фронта, иначе не получится, — рассуждал Мишо. — Те, что пойдут за молодым Ержабеком, пускай себе идут. Скоро им крышка. Мы укажем молодежи новый путь. Найдем новое занятие.

Марек по существу был согласен, но высказал опасение:

— Наша молодежь останется без стадиона. И без средств.

— Да разве на свете только футбол?

— Они жить без него не могут.

— Есть и другие виды спорта, — поспешно возразил Мишо. — Много ли людей имеют велосипеды?

— Почти все.

— Вот видишь. А велосипедный кружок… это ведь как раз то, что нужно для молодежи. Устраивали бы коллективные поездки, участвовали бы в рабочих праздниках, демонстрациях и понемногу втянули бы их в работу. Интерес наверняка пробудился бы. А если уж заскучали по футболу, так что невмоготу, можно было бы играть в городе. На нашем стадионе.

— Вряд ли захотят, — усомнился Марек.

— Тем лучше. Скорей забудут. Привяжутся к чему другому. Я сам не очень большой любитель футбола. Забивает голову. Я видел, у вас некоторые ни о чем больше думать не могут. Готовы, как бараны, за молодым Ержабеком идти, куда ни поведет.

— В том-то и дело.

— Вот их и надо разлучить. Перехватить, пока они недовольны.

Ковач стоял, опираясь на колонну балкона. Он жадно жевал хлеб, зажмурившись и не принимая участия в разговоре обоих приятелей. Их заботы были ему совершенно чужды. Наконец, немного насытившись и почувствовав, как по всему телу, словно круги по воде, разошлась волна тепла, он оторвался от колонны и, обращаясь к парням, промолвил:

— Большое вам спасибо.

— Не за что, — весело засмеявшись, ответил Мишо.

— Пойдем, еще походим. Ты скоро домой? — спросил Ковач Марека.

Они пошли за ним, и скоро им встретилась целая толпа безработных. К вечеру подул холодный ветер. Небо над крышами отливало зеленоватым, приобретавшим темно-синий оттенок, цветом. Они ежились в своих легких заплатанных пиджачках, втянув голову в плечи, переминаясь с ноги на ногу; некоторые старались пробраться в середину группы, где двое работников оживленно толковали о чем-то, размахивая руками и друг друга перебивая.

— Мелкой работой пренебрегаете, а большую делать не умеете.

— А вы потеряли цель, ради которой стоит работать…

— Делаем то, что возможно по теперешним временам.

— Ну да, организуете кулинарные курсы для жен безработных. Чтобы умели цыплят жарить как следует и зайца в сметане подать! А для мужчин устраиваете лекции по гигиене.

Атакуемый помолчал. Потом упрямо возразил:

— Хоть что-нибудь. А вы на Маркса молитесь и…

— Лучше так, чем тащить его на кухню и подвязывать ему поварской передник! Да, такой Маркс вам по вкусу, охотно верю. Вашим руководителям только этого и нужно.

Слушатели дружно засмеялись. Один из них примирительно заметил:

— Чего вы ссоритесь? Ведь у обоих в желудке пусто.

— Правильно! — раздались голоса.

— Не мешайте. Пусть высказываются, — горячо возразил один из присутствующих.

— Это все-таки лучше, чем ничего не делать! — продолжал второй спорщик. — А придет время, построим баррикады.

— Вам не дадут, не беспокойтесь! Не позволят из кухни уйти, чтобы баранина с луком не подгорела. Какие там… баррикады! Ведь вам уже теперь говорят: «Никаких демонстраций. Не нарушайте порядка, разойдитесь смирно по домам, — мы еще увидим лучшие времена. А пока ничего делать не надо».

— А что можно сделать? — возразил первый. — Действительно, ничего.

— Да вы и не пробовали. Вы не можете идти вперед, когда все тянут назад. Не говорите заранее, что ничего нельзя сделать, пойдем вместе и тогда посмотрим!

Слушатели стали понемногу расходиться. Стоявший ближе к Ковачу заметил как бы про себя:

— Теперь каждый должен сам пробиваться, как умеет. А языком болтать не к чему!

Это скептическое замечание завершило печальные впечатления неудачного дня. Врезавшись в сознание Ковача, оно провожало его домой, преследовало каждую мысль, возникавшую в усталом мозгу. «Теперь каждый должен сам пробиваться, как умеет, — ветром бушевало у него в голове. — Самому проложить себе дорогу к хлебу, самому расправиться с каждым, кто стал поперек…»

Ковач быстро шел вперед, почти не слушая Марека, говорившего о необходимости борьбы безработных.

Каждый сам… Каждый сам…

Словно колеса поезда, гремящие по расшатанным шпалам, звучали в голове его эти слова, заставляя скорей вернуться из города в деревню.

В воскресенье после полудня в усадьбе Ержабека было пусто, хоть шаром покати. Старый, мрачный господский дом дремал, словно седой старик. В низких покосившихся строениях, где жили батраки, царила тишина: мужчин Ержабек послал в деревню на собрание, которое он созвал, чтобы сломить оппозицию, вырвать ее с корнем, как недавно хвастал перед владельцем «Белого двора». А жены батраков были в поле, где грело солнце и на межах уже показались первые редкие побеги травы. Дети в чистых рубашонках, на которых еще ясней выступали свежие пятна грязи, кричали в роще, играя возле мутных луж и шлепая ручонками по воде; а те, что постарше, срезали ивовые прутья и мастерили первые дудки.

Казалось, на дворе не осталось ни одной живой души. Служанка Йожина Лепкова дрожала при мысли о возможности остаться в такой чудный воскресный день без прогулки. Она с утра ходила вокруг барыни, следя за каждым ее движением и стараясь угадать каждое даже не высказанное желание, лишь бы как-нибудь не навлечь на себя ее гнева и не оказаться наказанной. В конце концов она стала сама придумывать себе работу и поручения, которые госпоже Ержабековой даже в голову не приходили, собирая по крупинкам признательность и доброе расположение хозяйки, чтобы иметь возможность после обеда подойти и попросить: «Можно мне сходить домой, сударыня?»

Когда она наконец произнесла это, нервы ее были напряжены, как струна, как пружина только что заведенных часов, маятник которых еще не раскачался как следует. Госпожа Ержабекова — женщина незлая, но нетерпеливая и несдержанная, безотчетно испытывала в этот день огромную потребность в покое. Она взглянула на Йожину, в ее большие, оттененные длинными ресницами, напряженно открытые глаза, на ее смуглое, цветущее румянцем лицо, на всю ее стройную, статную фигуру и медленно произнесла: