Петер Илемницкий - Избранное

— Скажите, вы согласились бы устраивать велосипедные прогулки? — продолжал свои вопросы Марек.

Мысль была новая. Она понравилась. Все наперебой стали кричать, что согласны. Только Петер молчал.

— А ты как? — спросили его.

— Я рад бы, да не могу, — ответил он. — У меня теперь работы по горло. Надо учиться. Но если кому понадобится мой велосипед, — пожалуйста.

И он, простившись, пошел в деревню.

Вдруг на повороте показались девушки. Они шли во всю ширину шоссе, держась за руки, и пели. Завидев парней на мосту, они на мгновенье умолкли, словно раздумывая, идти дальше или повернуть обратно.

— Пошли дальше! — решила Йожина. И смело зашагала вперед. Агата и Верона Сланцова беспрекословно последовали за ней.

В Йожине по-прежнему каждая жилка трепетала, как натянутая струна, вызывая то особенное состояние, когда человек раскрывается перед вами, подобно жаждущему влаги цветку. Вся она была похожа на дикий полевой мак, бросающий вызов ясному дню своей молодостью и дразнящей красотой.

Когда они приблизились к парням, навстречу им шагнул Фердо Стреж. Он преградил им путь, растопырив свои сильные, узловатые руки:

— Платите пошлину!

Агата и Верона отбежали к краю шоссе.

— Ребята, держи их! — закричал Фердо, крепко сжимая в объятиях Йожину.

Она рвалась и металась у него в руках, но на самом деле ей было приятно, и она делала это скорей для того, чтобы Фердо еще крепче стиснул ее.

Вероне удалось увернуться и убежать, а Агату поймал Данё. Он схватил ее, крича:

— Пошлину, Агата, пошлину!

Бедняжка до смерти перепугалась. Она была вне себя и еле дышала от стыда. Увидев, что Йожина гнется, словно веточка, в руках у Фердо и тот насильно целует ее, заставляя платить пошлину, Агата пришла в ужас. Быстро наклонившись, она рванулась изо всех сил. Но Данё не выпустил ее, а наоборот, прижал еще крепче и старался повернуть к себе ее лицо. Она отчаянно вскрикнула, потом закричала громче и громче.

— Не выпускай! — кричал Фердо.

Но остальным эта забава не понравилась.

— Бросьте, ребята! — говорили они. — С ума сошли, что ли?

Ондриш подошел к Данё и резко промолвил:

— Слышишь? Пусти ее!

— Она еще не заплатила! — настаивал тот, не обращая внимания на растерянность Агаты. Ондриш взял его руки в свои, сдавил их так, что Данё зашипел от боли и разжал объятие.

Чуть не обезумев от стыда, Агата убежала вслед за Вероной.

— Разве не видишь, как она застыдилась? — стал уговаривать Ондриш приятеля. — Что это ты выдумал?

— А ты чего лезешь? — накинулся на него Данё. И не в силах скрыть злость, принялся издеваться: — Ишь ты, как он заботится об Агате! Мы и не знали, что ты с нею… того.

Ондриш не стал защищаться от этого подозрения. Он отвернулся от Данё, ничего ему не ответив, и этим совсем взбесил его.

— Идем отсюда! — обратился тот к Фердо, который выпустил, наконец, разгоряченную Йожину из своих рук. — Коли они такие святые…

Фердо Стреж был огорчен, что товарищи не последовали его примеру. В нем, как и в Йожине, весна пробудила молодые силы, и пьянящая волна залила душу. Поэтому-то он и не упускал случая дать своей энергии выход, радуясь, что весна открывает перед ним новые возможности показать всему свету свою удаль, ну хоть в футболе. А товарищи собираются прекратить работу клуба, чтобы одержать верх над Эмилем. Стоят и мудрят, ломают головы и хмурятся, не обращая внимания на то, как набухает тайной силой земля, как эта сила переполняет все вокруг.

Повернувшись к Данё, Фердо Стреж повторил за ним:

— Идем!

Было как-то странно уйти так, и он кинул через плечо:

— А вы не идете, ребята?

Но, услыхав отрицательный ответ Ондриша, пошел, не оборачиваясь и не попрощавшись.

Возвращаясь вечером в усадьбу, Йожина опять встретила Эмиля. Он стоял у ворот, через которые во двор ложились длинные тени акаций. Было тихо; дети давно вернулись из рощи и разошлись по низким хатам батраков, где пахло плесенью и дымом: женщины пошли варить обычную похлебку, а мужчины возились в хлевах, покрикивая на скотину.

— Не забыла передать? — спросил Эмиль.

— Передала, ответила Йожина. — Только вот…

Она не знала, рассказать ему обо всем или умолчать. Он учуял в ее нерешительном ответе какую-то тайну, и это его встревожило. Уже на последнем собрании он заметил, что в его клубе появилась опасная трещина. Поэтому он пристал к Йожине.

— Что только? Говори! Что случилось?..

— Да кажется… завтра не все придут на стадион.

— Почему?

— Мне Данё разное толковал… Будто завтра на стадионе будет видно, кто пришел. Что, мол, им… со всякими маралами играть неинтересно.

— Кто это говорил?

— Да, кажется, все. Кроме нашего Данё и Фердо Стрежа. Эти с ними даже поругались.

Эмиль был совсем сбит с толку. Йожина рассказывала так неясно, словно кидала на ветер мелкие клочья бумаги, — а ты лови их и склеивай.

— Кто еще был там? И что говорили?

— …Марек, Ондриш, Имро… и Петер, кажется, шел от них.

— Имро и Петер…

Он машинально повторял за ней имена, растерянно, без всякой мысли.

— Ну да. Я же сказала: почти все были на мосту. А о чем говорили — это вам завтра на стадионе наш Данё расскажет.

Если бы Эмиль развел руками, то так и остался бы стоять, растопырив руки. Он просто окаменел, не подавая никаких признаков жизни, и на лице его нельзя было прочесть ни одной мысли. Он был похож на крик гнева, застывший прямо посреди дороги.

Он не двинулся с места и после того, как Йожина вошла в ворота.

Картина, которую Эмиль нарисовал себе на основе сообщений Йожины, оказалась лишь бледным наброском того, что произошло на другой день.

— Где же они? Почему не идут? — злился он вечером на стадионе, бегая взад и вперед перед воротами, словно зверь в клетке. — Ты думаешь, не придут совсем?

— Может, кто-нибудь еще и придет, — успокаивал Данё. — Фердо твердо обещал.

— А какой в этом толк? — крикнул Эмиль, и по его голосу было ясно, что ему до слез досадно. — Какой в этом толк, что придет Фердо? Да хоть пять человек придут, какая в этом радость? Команды-то не будет!

— Команды не будет, это правда, — простодушно подтвердил Данё.

Но это замечание было для Эмиля ударом ножа, хотя и нанесенным без злого умысла.

Команды не будет… Значит, не будет спортивного клуба, не будет престижа, возвышавшего Эмиля над остальными, не будет всего, что придавало жизнь и смысл однообразным дням, всего, что рассвечивало унылую серую ткань тягучих часов, которые он проводил в школе.

Команды не будет…

«Они говорят, что всему виною твоя неуступчивость, — вспомнил Эмиль то, что сообщил ему Данё. — Говорят, что ты хочешь одних побед и не интересуешься ростом…»

Неуступчивость? Экие дураки! Ведь у него был план, который должен был вывести клуб из деревенской убогости, создать ему имя, славу. Неуступчивость? Пусть называют, как хотят — Эмилю ясно одно: только так, без болтовни, ведомые уверенной рукой, могли бы они добиться цели. Но раз это так, — значит, не он, а они разрушили клуб, да на него же вину сваливают.