Петер Илемницкий - Избранное

Команды не будет.

Она развалилась, и он стоял, как ребенок над осколками разбитого стакана… Как ребенок, не желающий признаться: «Я разбил!», упорно повторяющий: «Разбился!», «Разбили!» и в отчаянии озирающийся кругом, ища виновника.

Приход Фердо Стрежа, явившегося уже совсем под вечер, не утешил Эмиля. Но окончательно убил его Имро Шимончич, который пришел только для того, чтобы сказать:

— Больше мне нельзя играть. Отец запретил.

— Отговорки! — резко возразил Эмиль.

— Какие отговорки! Он спрашивал в школе, как я учусь, — оправдывался Имро. И с многозначительной усмешкой прибавил: — Ну, его там и утешили…

— Отговорки! — повторил Эмиль. — Пристал к этим… большевикам! Участвовать в велосипедных прогулках — этого тебе отец не запретил?

Имро поглядел на Эмиля, потом на Данё — и все понял.

— Ну, пусть будут отговорки! Как хочешь…

Он пожал плечами, повернулся и пошел прочь, выковыривая носком камешки на ходу, выбивая их далеко вперед и догоняя бегом, словно хотел хоть таким способом проститься со стадионом, доставившим ему в свое время столько радости.

Сумрак, клубясь, покрыл стадион, затопил село, обволок одинокие деревья в траур. В деревне зазвонил колокол; отчетливый, ритмичный звук поплыл по волнам сумрака, колыхаясь на них, а они играли им, — волны беспокойной тьмы, подгоняемые дыханьем быстро надвигающейся ночи. К голосу колокола присоединился сердитый лай собак; завесу тьмы кое-где разорвали освещенные окна домов. Вечер уже наступил, но если бы не Данё и Фердо, Эмиль продолжал бы стоять на стадионе над осколками своего клуба, кусая губы и время от времени упорно твердя: «Разбился… разбили!»

— Пора идти, — сказали наконец ребята.

И Эмиль подчинился.

Они проводили его до усадьбы.

— Значит, придется отменить матч. А какую в воскресенье мы одержали бы победу! Да что поделаешь…

— Эх, и задал бы я этим паршивцам! — досадовал Фердо, почесывая руки.

Данё тоже сердился.

— Ничего не поделаешь! — подтвердил он сказанное Эмилем. — Придется отменить, пока не поздно. Ведь одни мы играть не можем, а те до воскресенья уж не придут. Да, всыпать бы им всем, начиная с Марека и кончая Петером…

Может, Эмиль и сам пришел бы к этой мысли, если бы ее не выразил Данё.

Всю неделю до пятницы Эмиль ходил в гимназию подавленный. Дни тянулись страшно медленно, распадаясь на томительные часы занятий. Уроки проходили бесконечной вереницей, подобно черным вдовам, хотя ни один не был похож на другой, каждый приносил свое огорчение. Не было возможности уловить среди них отрадное мгновение: все сливалось в одну сплошную серую массу, движущуюся непрерывным потоком, в материализовавшееся время, тяжелое и невероятно густое, в котором Эмиль бессильно увязал и тонул.

С того рокового понедельника, когда он узнал, что есть сила, которая может противостоять его воле, в душе его что-то надломилось и вышло из строя. Понятие дружбы, до тех пор поддерживаемое в нем связью с ребятами и работой в клубе, вдруг дало трещину и распалось в прах. Вспоминая то, что произошло, он уже видел перед собой не Ондриша, Марека, Петера и других, а одни угрожающие разбойничьи маски, за которыми прятались его враги, уничтожившие единство, разорвавшие общую связь и развалившие все, чем жил и дышал клуб, а вместе с ним и Эмиль. Но кто зачинщик развала? Эмиль доискивался нетерпеливо, ожесточенно, сам ставил себе вопросы и сам отвечал на них, внутренне не давая обвиняемым слова для оправдания. Сам выступал и обвинителем, и истцом, и судьей, значительно облегчая этим следствие и вынесение приговора.

Петер Звара…

Эмиль хорошо знал этого парня, его спокойствие и рассудительность, его острый ум, прекрасно разбирающийся в окружающем. Знал и то, какое влияние имеет он на остальных. Конечно, раскол не был делом его рук, но он мог бы, если б захотел, воспользовавшись своим влиянием, помешать расколу. Между тем, по словам Данё, Петер поступил как раз наоборот: заявил, что нам, мол, нужен не такой клуб, который всегда побеждает, а такой, который, терпя поражения, на поражениях учится! И это, конечно, решило дело. Мнение Петера перетянуло чашу весов и определило направление, по которому пошли все.

Эмиль не старался проверить правильность сведений, сообщенных ему Данё. Они вполне отвечали его желанию: как можно скорее свести счеты с противником. Петер Звара и Имро Шимончич (этот смешной прилизанный кот, к которому Эмиль, впрочем, никогда не относился серьезно и всегда смеялся над ним, поминутно дразня его: «кис-кис-кис!»), Петер и Имро, которых он каждый день встречал в коридорах гимназии, а с Петером даже учился в одном классе, — оба они, по мнению Эмиля, должны были употребить все силы и все свое влияние, чтобы не допустить раскола.

Они этого не сделали. Ни слова не возразили.

А потом еще этот противный Имро, со своей развинченной походкой приказчика из мясной лавки, явился и объявил: отец, мол, не позволяет…

Поступок этих двух особенно возмущал Эмиля.

До пятницы ходил он, нахмурив брови и наморщив лоб, обдумывая месть. К счастью, все эти дни никто из учителей его не беспокоил. Он ни разу не брал ни одной книги в руки, объяснения преподавателей доходили до него, не вызывая никакого отзвука, будто шум далекого водопада. Как только при появлении учителя в классе воцарялась тревожная тишина, Эмиль съеживался у себя за партой, чтобы не привлекать к себе внимания и провести еще один урок без неприятностей.

Больше всего боялся он классного наставника Вашину. Этот учитель, маленький, сухонький, похожий на жалкую былинку, укрытую, словно черепицами оранжереи, огромными стеклами очков, важно проходил между партами и усаживался на кафедре, будто молчаливое божество. Запишет в книгу тему урока, тщательно промакнет написанное, не спеша закроет книгу, потом с торжественным видом вынет из кармана записную книжку с желтым карандашом и отметит в списке фамилии всех присутствующих восьмиклассников. Все это — не произнося ни слова, в полном молчании, подобно тому, как в зоологическом саду удав гипнотизирует беззащитного кролика. Кто знает, где его взгляд задержится, на ком остановится? Кто может предугадать, какой вопрос извлечет он из своего огромного запаса всяких неожиданностей и предложит ученику его разрешить? Ох, уж эта философская пропедевтика, ох, уж эти логические каменья, о которые спотыкается и ранит себе ноги всякий, кто на них вступит!

— Скажите, что вы знаете о методе абстракции и детерминации?

Боже, какое счастье! Материал прошлого урока, еще свежий в памяти и на языке, сыплется, словно золотое зерно из мешка:

— Абстрагируя, мы мысленно выделяем некоторые признаки сложного представления… Детерминация, наоборот, придает признаки к созданной абстракции…