Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел [английский и русский параллельные тексты]

But I know that his cold and shallow eyes had darkened with the obscure and passionate hunger that had lived in a dead man's eyes, and that had led from Fenchurch Street past Philadelphia. Но я знаю, что его холодные, неглубокие глаза темнели от той же смутной и неутолимой жажды, которая жила в глазах мертвеца и когда-то вела его с Фенчерч-стрит мимо Филадельфии. As the boy looked at the big angel with the carved stipe of lilystalk, a cold and nameless excitement possessed him. Мальчик глядел на большого ангела, сжимающего резной стебель лилии, и им овладевало холодное безымянное волнение. The long fingers of his big hands closed. Длинные пальцы его больших рук сжались в кулаки. He felt that he wanted, more than anything in the world, to carve delicately with a chisel. Он почувствовал, что больше всего на свете хочет ваять. He wanted to wreak something dark and unspeakable in him into cold stone. Он хотел вогнать в холодный камень то тёмное и неназываемое, что жило в нём. He wanted to carve an angel's head. Он хотел изваять голову ангела. Oliver entered the shop and asked a big bearded man with a wooden mallet for a job. Оливер вошёл в лавку и спросил у широкоплечего бородача с деревянным молотком в руке, нет ли для него тут работы. He became the stone cutter's apprentice. Он стал подмастерьем резчика по камню. He worked in that dusty yard five years. Он проработал в этом пыльном дворе пять лет. He became a stone cutter. Он стал резчиком по камню. When his apprenticeship was over he had become a man. Когда годы его ученичества кончились, он был уже мужчиной. He never found it. Он так и не обрёл того, чего искал. He never learned to carve an angel's head. Он так и не изваял голову ангела. The dove, the lamb, the smooth joined marble hands of death, and letters fair and fine - but not the angel. Г олубку, агнца, сложенные в покое смерти мраморные руки, и буквы, тонкие и изящные, -всё это он умел. Но не ангела.

And of all the years of waste and loss - the riotous years in Baltimore, of work and savage drunkenness, and the theatre of Booth and Salvini, which had a disastrous effect upon the stone cutter, who memorized each accent of the noble rant, and strode muttering through the streets, with rapid gestures of the enormous talking hands - these are blind steps and gropings of our exile, the painting of our hunger as, remembering speechlessly, we seek the great forgotten language, the lost lane-end into heaven, a stone, a leaf, a door.	И все годы тщеты и утрат - буйные годы в Балтиморе, годы труда, яростного пьянства и театра Бута и Сальвини, губительно влиявшего на резчика по камню, который запоминал все переливы благородной декламации и шагал по улицам, бормоча и быстро жестикулируя огромными красноречивыми руками - всё это слепые блуждания на ощупь в нашем изгнании, закрашивание нашей жажды, когда, немо вспоминая, мы ищем великий забытый язык, утерянную тропу на небеса, камень, лист, дверь.
Where?	Где?
When?	Когда?
He never found it, and he reeled down across the continent into the Reconstruction South - a strange wild form of six feet four with cold uneasy eyes, a great blade of nose, and a rolling tide of rhetoric, a preposterous and comic invective, as formalized as classical epithet, which he used seriously, but with a faint uneasy grin around the corners of his thin wailing mouth.	Он так и не обрёл того, чего искал, и, шатаясь, пошёл через континент на Реконструируемый Юг - странная дикая фигура в шесть футов четыре дюйма ростом, холодные, тревожные глаза, широкая лопасть носа, раскаты пышной риторики и нелепое, комическое проклятье, формально-условное, точно классические эпитеты, которые он пускал в ход совершенно серьёзно, хотя в уголках его узкого стонущего рта пряталась неловкая усмешка.
He set up business in Sydney, the little capital city of one of the middle Southern states, lived soberly and industriously under the attentive eye of a folk still raw with defeat and hostility, and finally, his good name founded and admission won, he married a gaunt tubercular spinstress, ten years his elder, but with a nest egg and an unshakable will to matrimony.	Он открыл мастерскую в Сиднее, маленькой столице одного из штатов среднего Юга, вёл трудовую и трезвую жизнь под взыскательными взглядами людей, ещё не оправившихся от поражения и ненависти, и, наконец, завоевав себе доброе имя и добившись, что его признали своим, женился на тощей чахоточной старой деве, которая была старше его на десять лет, но сохранила кое-какое состояние и неукротимое желание выйти замуж.
Within eighteen months he was a howling maniac again, his little business went smash while his foot stayed on the polished rail, and Cynthia, his wife -whose life, the natives said, he had not helped to prolong - died suddenly one night after a hemorrhage.	Через полтора года он вновь превратился в буйного сумасшедшего, его маленькое дело лопнуло, а Синтия, его жена, продлению жизни которой, как утверждали соседи, он отнюдь не способствовал, как-то ночью внезапно умерла после сильного лёгочного кровотечения.
So, all was gone again - Cynthia, the shop, the hard-bought praise of soberness, the angel's head - he walked through the streets at dark, yelling his pentameter curse at Rebel ways, and all their indolence; but sick with fear and loss and penitence, he wilted under the town's reproving stare, becoming convinced, as the flesh wasted on his own gaunt frame, that Cynthia's scourge was doing vengeance now on him.	Так всё снова исчезло - Синтия, мастерская, купленное дорогой ценой трезвости уважение, голова ангела; он бродил по улицам в темноте, выкрикивая пентаметры своего проклятия, обличая обычаи мятежников и их праздную лень; однако, томимый страхом, горем утраты и раскаянием, он съёжился под негодующим взглядом городка; и, по мере того как его огромное тело всё больше худело, он проникался убеждением, что болезнь, убившая Синтию, теперь вершит месть над ним.
He was only past thirty, but he looked much older.	Ему было немногим больше тридцати, но выглядел он гораздо старше.

His face was yellow and sunken; the waxen blade of his nose looked like a beak.	Лицо его было жёлтым, щёки запали; восковая лопасть носа походила на клюв.
He had long brown mustaches that hung straight down mournfully.	Длинные каштановые усы свисали прямо и печально.
His tremendous bouts of drinking had wrecked his health.	Чудовищные запои разрушили его здоровье.
He was thin as a rail and had a cough.	Он был худ, как жердь, и постоянно кашлял.
He thought of Cynthia now, in the lonely and hostile town, and he became afraid.	Теперь в одиночестве враждебного городка он думал о Синтии, и в нём рос страх.
He thought he had tuberculosis and that he was going to die.	Он думал, что у него туберкулёз и он скоро умрёт.
So, alone and lost again, having found neither order nor establishment in the world, and with the earth cut away from his feet, Oliver resumed his aimless drift along the continent.	Вот так, совсем один, опять все потеряв, не утвердившись в мире, не обретя в нём места, утратив почву под ногами, Оливер возобновил свои бесцельные скитания по континенту.
He turned westward toward the great fortress of the hills, knowing that behind them his evil fame would not be known, and hoping that he might find in them isolation, a new life, and recovered health.	Он повернул на запад, к величественной крепости гор, зная, что по ту их сторону его дурная слава никому не известна, и надеясь найти там уединение, новую жизнь и прежнее здоровье.
The eyes of the gaunt spectre darkened again, as they had in his youth.	Глаза тощего призрака снова потемнели, как когда-то в дни его юности.
All day, under a wet gray sky of October, Oliver rode westward across the mighty state.	Весь день Оливер под серым мокрым октябрьским небом ехал на запад через огромный штат.
As he stared mournfully out the window at the great raw land so sparsely tilled by the futile and occasional little farms, which seemed to have made only little grubbing patches in the wilderness, his heart went cold and leaden in him.	Он уныло глядел в окно на бесконечные просторы дикой земли, лишь кое-где испещрённой заплатками крохотных полей крохотных жалких ферм, и его сердце наливалось холодным свинцом.
He thought of the great barns of Pennsylvania, the ripe bending of golden grain, the plenty, the order, the clean thrift of the people.	Он вспоминал огромные пенсильванские амбары, клонящееся золото налитых колосьев, изобилие, порядок, чистенькую бережливость тамошних людей.
And he thought of how he had set out to get order and position for himself, and of the rioting confusion of his life, the blot and blur of years, and the red waste of his youth.	И он вспоминал, как сам отправился в путь, чтобы найти порядок и прочное положение для себя, - и думал о буйной путанице своей жизни, о неясном смешении прожитых лет и о багряной пустыне своей юности.
By God! he thought.	"Чёрт побери! - думал он.
I'm getting old!	- Я старею.
Why here?	Почему здесь?"
The grisly parade of the spectre years trooped through his brain.	В его мозгу развёртывался угрюмый парад призрачных лет.

Читать дальше