Фрэнсис Фицджеральд - По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты]

Тут можно читать онлайн Фрэнсис Фицджеральд - По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты] - бесплатно ознакомительный отрывок. Жанр: Классическая проза. Здесь Вы можете читать ознакомительный отрывок из книги онлайн без регистрации и SMS на сайте лучшей интернет библиотеки ЛибКинг или прочесть краткое содержание (суть), предисловие и аннотацию. Так же сможете купить и скачать торрент в электронном формате fb2, найти и слушать аудиокнигу на русском языке или узнать сколько частей в серии и всего страниц в публикации. Читателям доступно смотреть обложку, картинки, описание и отзывы (комментарии) о произведении.

Читать книгу

Название:

По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты]
Автор:

Фрэнсис Фицджеральд
Жанр:

Классическая проза
Издательство:

неизвестно
Год:

неизвестен
ISBN:

нет данных
Рейтинг:

4/5. Голосов: 11
Избранное:

Добавить в избранное
Отзывы:

Читать комментарии
Ваша оценка:
80

1

2

3

4

5

Фрэнсис Фицджеральд - По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты] краткое содержание

По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты] - описание и краткое содержание, автор Фрэнсис Фицджеральд, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки LibKing.Ru

Первый, носящий автобиографические черты роман великого Фицджеральда. Книга, ставшая манифестом для американской молодежи "джазовой эры". У этих юношей и девушек не осталось идеалов, они доверяют только самим себе. Они жадно хотят развлекаться, наслаждаться жизнью, хрупкость которой уже успели осознать. На первый взгляд героев Фицджеральда можно счесть пустыми и легкомысленными. Но, в сущности, судьба этих "бунтарей без причины", ищущих новых представлений о дружбе и отвергающих мещанство и ханжество "отцов", глубоко трагична. Их бунт обречен — и только сами они пока еще об этом не догадываются…

По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты] - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

По эту сторону рая [английский и русский параллельные тексты] - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Фрэнсис Фицджеральд

Тёмная тема

Шрифт:

↓

↑

Сбросить

Интервал:

↓

↑

Закладка:

Сделать

Here he might live a strange litany, delivered from right and wrong and from the hound of heaven9 and from every God (except the exotic Mexican one who was pretty slack himself and rather addicted to Oriental scents)-delivered from success and hope and poverty into that long chute of indulgence which led, after all, only to the artificial lake of death.	Здесь он мог бы жить день за днем, избавленный от добра и зла, от мук совести и от любого бога (кроме экзотического мексиканского бога, который и сам не без греха и не в меру привержен восточным благовониям), избавленный от успеха, и надежды, и бедности, блаженно скользя вниз по наклонной дороге, что спускается, в конце концов, всего лишь к искусственному озеру смерти.
There were so many places where one might deteriorate pleasantly : Port Said, Shanghai, parts of Turkestan, Constantinople, the South Seas-all lands of sad, haunting music and many odors, where lust could be a mode and expression of life, where the shades of night skies and sunsets would seem to reflect only moods of passion : the colors of lips and poppies.	Сколько есть на свете мест, где можно с приятностью идти ко дну, - Порт-Саид, Шанхай, некоторые уголки Туркестана, Константинополь, Южные моря - все края печальной, завораживающей музыки и многих ароматов, где наслаждение может стать укладом и смыслом жизни, где тени ночного неба и закаты отражают только состояния страсти - краски маков и губ.
Still Weeding	Мысли, мысли
Once he had been miraculously able to scent evil as a horse detects a broken bridge at night, but the man with the queer feet in Phoebe's room had diminished to the aura over Jill.	Когда-то он безошибочно чуял зло, как лошадь ночью чует впереди сломанный мост. Но остроногий дьявол в комнате Фебы обернулся всего лишь светящейся пеленой над Джилл.
His instinct perceived the fetidness of poverty, but no longer ferreted out the deeper evils in pride and sensuality.	Инстинктом он улавливал зловоние бедности, но уже не мог добраться глубже - до зла гордыни и похоти.
There were no more wise men; there were no more heroes; Burne Holiday was sunk from sight as though he had never lived; Monsignor was dead. Amory had grown up to a thousand books, a thousand lies; he had listened eagerly to people who pretended to know, who knew nothing.	Не осталось мудрецов, не осталось героев; Бэрн Холидэй исчез, словно никогда и не жил, монсеньор умер; Эмори одолел сотни книг, сотни лживых вымыслов; он долго и жадно прислушивался к людям, которые притворялись, что знают, а не знали ничего.
The mystical reveries of saints that had once filled him with awe in the still hours of night, now vaguely repelled him.	Мистические откровения святых, некогда наполнявшие его благоговением, теперь слегка ему претили.
The Byrons and Brookes who had defied life from mountain tops were in the end but flaneurs and poseurs, at best mistaking the shadow of courage for the substance of wisdom.	Байроны и Бруки, бросавшие жизни вызов с горных вершин, оказались на поверку позерами и фланерами, в лучшем случае принимавшими видимость мужества за реальную мудрость.

The pageantry of his disillusion took shape in a world-old procession of Prophets, Athenians, Martyrs, Saints, Scientists, Don Juans, Jesuits, Puritans, Fausts, Poets, Pacifists; like costumed alumni at a college reunion they streamed before him as their dreams, personalities, and creeds had in turn thrown colored lights on his soul; each had tried to express the glory of life and the tremendous significance of man; each had boasted of synchronizing what had gone before into his own rickety generalities; each had depended after all on the set stage and the convention of the theatre, which is that man in his hunger for faith will feed his mind with the nearest and most convenient food.	Скопившееся в нем разочарование было словно пышное, старое как мир шествие пророков, философов, мучеников, святых, ученых, донжуанов, иезуитов, пуритан, Фаустов, поэтов, пацифистов, подобно питомцам колледжа, явившимся в парадных мантиях на встречу однокашников, они проходили перед ним: так некогда их мечты, их личности и идеи по очереди отбрасывали яркие отблески на его душу; каждый из них в свое время пытался прославить жизнь и утвердить первостепенную значимость человека; каждый похвалялся, что сумел связать прошлое с собственными шаткими построениями; каждый в конечном счете исходил из готовой мизансцены и из театральной условности, состоящей в том, что человек, алчущий веры, питает свой ум той пищей, что ближе и доступней.
Women-of whom he had expected so much; whose beauty he had hoped to transmute into modes of art; whose unfathomable instincts, marvellously incoherent and inarticulate, he had thought to perpetuate in terms of experience-had become merely consecrations to their own posterity.	Женщины, от которых он так многого ждал, чью красоту он надеялся выразить в формах искусства, чьи непостижимые инстинкты, божественно противоречивые и невнятные, мечтал увековечить на основе опыта, стали всего лишь истоками собственного потомства.
Isabelle, Clara, Rosalind, Eleanor, were all removed by their very beauty, around which men had swarmed, from the possibility of contributing anything but a sick heart and a page of puzzled words to write.	Изабелла, Клара, Розалинда, Элинор - самая их красота, на которую слетались мужчины, лишила их возможности обогатить его чем-либо, кроме сердечной тоски да странички, растерянно исписанной словами.
Amory based his loss of faith in help from others on several sweeping syllogisms.	Утрату веры в помощь извне Эмори обосновывал несколькими смелыми силлогизмами.
Granted that his generation, however bruised and decimated from this Victorian war, were the heirs of progress.	Допустим, что его поколение, хоть и поредевшее после этой викторианской войны, и травмированное ею, призвано наследовать прогресс.
Waving aside petty differences of conclusions which, although they might occasionally cause the deaths of several millions of young men, might be explained away-supposing that after all Bernard Shaw and Bernhardi, Bonar Law and Bethmann-Hollweg were mutual heirs of progress if only in agreeing against the ducking of witches-waiving the antitheses and approaching individually these men who seemed to be the leaders, he was repelled by the discrepancies and contradictions in the men themselves.	Но даже если отбросить мелкие расхождения в выводах, временами приводящие к смерти нескольких миллионов молодых мужчин, однако же поддающиеся объяснению, если признать, что в конечном счете Бернард Шоу и Бернгарди, Бонар Лоу и Бетман-Хольвег равноправные наследники прогресса хотя бы потому, что все они выступали против мракобесия, - если отбросить антитезы и взять этих людей, этих властителей дум, по отдельности, - с отвращением замечаешь, до чего непоследователен и противоречив каждый из них.
There was, for example, Thornton Hancock, respected by half the intellectual world as an authority on life, a man who had verified and believed the code he lived by, an educator of educators, an adviser to Presidents-yet Amory knew that this man had, in his heart, leaned on the priest of another religion.	Вот, к примеру, Торнтон Хэнкок - его уважает половина образованных людей во всем мире, он авторитет в вопросах жизни, человек, следующий собственному кодексу и верящий в него, наставник наставников, советчик президентов, - а ведь Эмори знал, что в глубине души этот человек равнялся на священника другой церкви.

And Monsignor, upon whom a cardinal rested, had moments of strange and horrible insecurity-inexplicable in a religion that explained even disbelief in terms of its own faith: if you doubted the devil it was the devil that made you doubt him.	А у монсеньора, на которого полагался сам кардинал, бывали минуты странных и страшных колебаний, необъяснимых в религии, которая даже безверие объясняет формулами собственной веры: если ты усомнился в существовании дьявола, это дьявол внушил тебе сомнение в том, что он существует.
Amory had seen Monsignor go to the houses of stolid philistines, read popular novels furiously, saturate himself in routine, to escape from that horror.	Эмори сам видел, как монсеньор, чтобы спастись от этого наваждения, ходил в гости к тупым филистерам, запоем читал дешевые романы, глушил себя повседневными делами.
And this priest, a little wiser, somewhat purer, had been, Amory knew, not essentially older than he.	И монсеньор, это Эмори тоже знал, был пусть поумнее, почище, но ненамного старше его самого.
Amory was alone-he had escaped from a small enclosure into a great labyrinth.	Эмори остался один - из маленького загона он вырвался в большой лабиринт.
He was where Goethe was when he began	Он был там, где был Гёте, когда начинал
"Faust"; he was where Conrad was when he wrote	"Фауста", где был Конрад, когда писал
"Almayer's Folly."	"Каприз Олмейера".
Amory said to himself that there were essentially two sorts of people who through natural clarity or disillusion left the enclosure and sought the labyrinth.	Эмори подумал, что есть две категории людей, которые, в силу природной ясности мышления или в силу разочарования, покидают загон и стремятся в лабиринт.
There were men like Wells and Plato, who had, half unconsciously, a strange, hidden orthodoxy, who would accept for themselves only what could be accepted for all men-incurable romanticists who never, for all their efforts, could enter the labyrinth as stark souls; there were on the other hand sword-like pioneering personalities, Samuel Butler, Renan, Voltaire, who progressed much slower, yet eventually much further, not in the direct pessimistic line of speculative philosophy but concerned in the eternal attempt to attach a positive value to life....	Во-первых, это люди, подобные Платону и Уэллсу, отмеченные своеобразной полуосознанной ортодоксальностью, приемлющие для себя только то, что считают приемлемым для всех, неисправимые романтики: им, как они ни стараются, никогда не войти в лабиринт в числе отважных душ. А во-вторых, это бесстрашные бунтари, первооткрыватели -Сэмюел Батлер, Ренан, Вольтер, - которые продвигаются намного медленнее, но заходят намного дальше - не по пути пессимистической умозрительной философии, но в неустанных попытках утвердить реальную ценность жизни...
Amory stopped.	Эмори прервал себя.
He began for the first time in his life to have a strong distrust of all generalities and epigrams.	Впервые в жизни он четко ощутил недоверие к каким бы то ни было обобщениям и афоризмам.
They were too easy, too dangerous to the public mind.	Слишком они опасны, слишком легко воспринимаются общественным сознанием.
Yet all thought usually reached the public after thirty years in some such form: Benson and Chesterton had popularized Huysmans and Newman; Shaw had sugar-coated Nietzsche and Ibsen and Schopenhauer.	А между тем именно в таком виде серьезные идеи обычно лет через тридцать доходят до публики. Бенсон и Честертон популяризировали Гюисманса и Ньюмена; Шоу завернул в глянцевую обложку Ницше, Ибсена и Шопенгауэра.