Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Ах, как хорошо! – успокоилась Манон. – Раз мама никогда его не надевает, ей будет все равно! Правда, мама?

– Да, конечно, родная… Но уже девять часов, а завтра утром у нас много дел… Давайте ложиться!

Эме зажгла три свечи, задула керосиновую лампу, пока муж закрывал дверь на засов, затем, взяв по свече, они поднялись на второй этаж по деревянной лестнице.

Жан Кадоре присел на кровать, Эме встала на колени, чтобы расшнуровать его тяжелые крестьянские башмаки.

Несмотря на страшную усталость, он был полон надежды и новых планов.

– С первого же дня мне стоило сделать это, – заговорил он с нею. – Правда, трудно было вообразить себе такую жуткую засуху… Но лучше поздно, чем никогда!

Эме подняла на него заплаканные глаза.

– Тебе так тяжело расстаться со своим ожерельем? – удивился он.

Вместо ответа она пожала плечами и опустила голову…

– Дорогая, я прекрасно понимаю, как ты привязана к этой семейной реликвии, такой прекрасной, но повторяю, она не пропадет! Получить под нее деньги просто необходимо, и, по правде сказать, это моя единственная и последняя надежда. Цистерна пуста, и, если через четыре дня не будет дождя, всем моим планам конец. Я не хотел тебя беспокоить и потому не сказал: у нас есть кое-какие долги… Я задолжал триста пятьдесят франков мельнику из Руисатель, примерно сто франков владельцу лавки скобяного товара в Обани и еще почти столько же за два воза конского навоза. Если этот мул не спасет наш урожай, нам придется все начинать с нуля и даже ниже!

Эме вдруг залилась слезами и, закрыв лицо руками, прошептала:

– Оно уже там…

Он не сразу понял.

– Что ты говоришь?

– Ожерелье… Я уже сдала его в ломбард…

– Когда?

– Месяц назад.

– Почему?

– Потому что у меня больше не было денег… Лучше бы я тебе об этом сказала… Я не хотела, чтобы у тебя прибавилось забот… Ты много чего купил… Книги, инструменты, навоз… – И, опустив глаза, она добавила: – К тому же последнее время мы пьем много вина… Вот я и сдала ожерелье…

– Пусть так, – ответил он, – но у тебя же осталась приличная сумма?

– Они дали мне за него только сто франков… Изумруды фальшивые…

– Фальшивые? Но это невозможно!

– Я их показала одному ювелиру… Он только бросил взгляд и сказал то же самое…

Он был поражен и возмущен.

– Семейная реликвия такой ценности! Просто невероятно, чтобы в твоей семье…

На самом деле семья тут была ни при чем, она с горечью припомнила того аргентинского дирижера, который подарил ей это «драгоценное ожерелье», когда она пела в «Манон» и «Лакме» в оперном театре города Кюрпипа [29] Кюрпип – город на острове Маврикий. .

Она громко рыдала у его ног. Он нежно поднял ее:

– Успокойся, успокойся… ничего непоправимого не произошло… Наша ситуация не такая уж безвыходная, как могло показаться… Ты поступила совершенно правильно… Это я виноват в том, что не сумел сократить расходы и заставил тебя волноваться… А теперь иди спать и ни о чем не беспокойся… Подумаю и непременно найду решение. Ты ведь знаешь, что можешь мне довериться во всем. Пойдем, дорогая, пойдем.

Он довел ее до кровати, раздел, уложил в постель и аккуратно подоткнул со всех сторон одеяло, словно она была ребенком.

Он пошел в свою спальню. Настроение было хуже некуда. Несмотря на открытое настежь окно, белое пламя свечи горело совершенно вертикально, от звездного неба веяло жестокостью, неподвижные сосновые леса были словно скованы теплой тишиной. Он закрыл ставни, чтобы не чувствовать враждебность этой ночи, сел на кровать и долго растирал распухшие щиколотки.

Что делать? Он решил сохранить только десяток тыкв и один ряд кукурузы, чтобы получить семена на будущий год. Может быть, продавая оставшихся кроликов, удалось бы расплатиться с долгами полностью или хотя бы частично? Он чувствовал себя побежденным и смешным… Не лучше ли ему вернуться в город и опять занять место за конторским окошком? Нет, никогда! Никогда не сможет он признать свое поражение перед Уголеном, перед женой, перед дочкой…

Он встал на колени, облокотился о кровать, сложил руки и долго молился, движимый тем внезапным и далеко не бескорыстным приступом набожности, с которой взывают к Небу только для того, чтобы испросить у него помощи.

Он ощущал ломоту в затылке, тяжесть своего горба, который он так намял за день, и страшную боль в ногах, пропитанных ядовитой усталостью. Это была молитва без слов: он слышал глухие удары своего сердца, пульсирующую в ушах кровь. Постепенно он соскользнул в сон, и на него вновь снизошло волнующее видение: далекие раскаты грома, звон капель дождя по крыше, щебет воды в желобах… Но он знал: это всего лишь сон – и упорно отказывался проснуться. Грохот раздавался все ближе, Манон бежала под сильным дождем, преследуемая огненными языками молнии, и звала его на помощь… Он открыл глаза… Молнии освещали комнату, а на пороге в длинной белой ночной рубашке стояла Манон и протягивала к нему руки; на ее сияющем от радости лице сверкали слезы.

– Папа, слушай!

Грозовой дождь во всю мощь лупил по черепицам, а снизу вверх по деревянной лестнице распространялась чудная музыка: ритмичной песне текущей воды вторило, отскакивая от пустых сводов цистерны, вдруг пробудившееся звонкое эхо.

Манон бросилась в объятия отца, прижалась к нему щекой и вытерла заплаканные глаза о колючую щетинистую щеку… Вошла Эме, они втроем подошли к окну и подставили головы под ливень: свет молний высвечивал сосновые леса, проступающие сквозь тысячи алмазных капель… Он прижимал их к себе под музыку дождя. Эме дрожала, а Манон, не в силах сдерживать чувство счастья от одержанной победы, испускала дикие вопли.

На заре Жан Кадоре, в допотопном плаще с капюшоном, босиком, под проливным дождем расхаживал по своей плантации.

В плаще он был не один. Между двумя пуговицами наружу торчал большой шар из золотых волос, а под ним – личико дочери.

Свернутые от засухи листья растений выпрямлялись прямо на глазах.

Даже те, на которые он уже неделю назад махнул рукой, похоже, оживали.

– Вот так! – радовался он. – Спасение пришло как раз в тот момент, когда казалось, что все уже потеряно… Цистерна переполнена и переливается через край, растения ожили, зазеленели холмы. Дня через четыре у нас будет травы сколько угодно, с кроликами полный порядок: норы мы выкопали на склоне холма, так что их не затопило. С другой стороны, сейчас начало августа. Не считая тех семи дней, когда должны были быть дожди, но их не было, поскольку небо не выполнило своих обязательств (эти дни я уже занес в список безнадежных долгов), статистика обещает нам еще по крайней мере четыре дождливых дня, которых с лихвой хватит, чтобы дотянуть до осени. Но мы не будем усыплять себя слепой надеждой и примем все меры предосторожности, чтобы противостоять двадцати четырем дням засухи, то есть дождаться возвращения Джузеппе с его товарищами двадцать шестого августа. За работу!