Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Мама, он заболеет…

– Возможно… но что я могу?..

Только до полудня он совершил четыре ходки туда и обратно. К полудню ему пришлось дать бедняжке-ослице передохнуть – она едва держалась на ногах. Пока Манон и Батистина обтирали ее и потчевали травой, он проглотил два сырых яйца и выпил бутылку вина, для того чтобы «вызвать потоотделение». Только что политые растения, прикрытые одеялами и газетами, от которых шел пар, на первый взгляд не пострадали… Он опять двинулся в путь, приободрившись, но на диво словоохотливо разглагольствуя о победе.

Гибельный ветер все не утихал; теперь он нес с собой тончайшую красноватую пыль, которая прилипала к вспотевшему лицу горбуна, от жары у него подкашивались ноги. На обратном пути, придавленный тяжестью бутыли с водой, он уже цеплялся за хвост ослицы и двигался как автомат, с закрытыми глазами, безвольно переставляя ноги и вполголоса проклиная Судьбу, Провидение и Сахару. Крошка Манон плакала; Эме, встретившись с ним на тропинке, протянула ему шляпу: он оттолкнул руку жены и, не прекращая словесные излияния, зашагал дальше, шатаясь, пьяный от солнца, усталости и вина…

Все это происходило на глазах крестьян, трудившихся в поле в холмах.

На дне ложбины Уголен, Лу-Папе, глухонемая и два мальчика из деревни собирали виноград. Уголен издалека наблюдал за ходками «бедного господина Жана».

– Папе, он же уморит себя!

– Он может опять пойти в налоговые инспектора, а вот ослица не может… Ее мне жаль! – не переставая орудовать секатором, веско заявил Лу-Папе.

Эльясен поправлял стенки сухой кладки, которые поддерживали его поля, спускающиеся уступами по склону. Отсюда ему была видна только часть погони за водой: всякий раз, как по склону проходил горбун, он откладывал молоток и пялился на это зрелище, словно впервые видел… Он от души смеялся, пожимал плечами, ударял себя по ляжкам, повторяя вслух: «Ну и чудак! Бедный, бедный чудак!»

Памфилий косил гречиху на своем маленьком поле и всю вторую половину дня наблюдал за этим безумием… Но к пяти часам, увидев, как несчастный словно сумасшедший бежит по тропинке, сказал:

– Ты погляди, он вот-вот рухнет, не хочу на это смотреть…

С этими словами он взял ружье, спрятанное в кустарнике, поднялся на вершину холма и, перевалив на ту сторону, исчез по направлению к Ле-Зомбре.

Только в девять вечера горбун поставил в конюшню захромавшую ослицу и вошел в кухню. Свет от керосиновой лампы падал на накрытый к ужину стол. На нижних ступеньках лестницы сидела и громогласно храпела Батистина. Эме, сняв туфли и поставив ноги на прохладный плиточный пол, уснула в кресле из ивовых прутьев, откинув голову к стене. Манон ждала отца: на ее лице размером с кулачок вокруг глаз залегли огромные синие круги.

– Победа за нами, – с порога заявил Жан Кадоре, – растения выдержали. Мы победили.

Эме открыла глаза, поднялась с кресла. Манон взяла отца за руку, довела его до его стула и усадила за стол.

Его темно-багровое лицо было искажено ухмылкой, так что были видны все зубы: приоткрыв рот, он задыхался. Желая налить себе вина он протянул к бутылке дрожащую руку, но вдруг глаза его закрылись, и он свалился головой вперед, угодив подбородком в тарелку, его руки безжизненно повисли под столом. Жена и дочка в слезах уложили его сначала на пол, затем на матрас, который принесли со второго этажа.

Проснувшаяся Батистина подошла и долго смотрела на него. Он лежал на боку и прерывисто дышал, как дышит охотничья собака в дни большой жары. Он вдруг резко спал с лица, осунулся, на его висках проступил пот. Батистина принюхалась к нему и сказала что-то Манон. Та перевела:

– Она говорит, это от солнца. От сегодняшнего недоброго солнца.

Батистина опять что-то сказала.

– Она говорит, что сейчас «снимет с него солнце». Говорит: если не снять с него солнце, через день он умрет. Говорит, что умеет это делать.

Батистина подошла к мойке, взяла стакан и, произнося какие-то заклинания, наполнила его водой из кувшина. Потом пригнулась к очагу, разгребла угольки, ударом совка отсекла от тлеющего полена кусок размером с орех и с помощью щипцов подняла его.

Затем она подошла к неподвижно лежащему больному. Закрыв глаза, она произнесла несколько фраз, которые девочка не поняла. И наконец, поставила стакан с водой на лоб лежащего, не переставая что-то шептать, и опустила уголек в воду. Из стакана белыми кольцами поднялся пар.

– Смотри, солнце уходит… – сказала Батистина. – Видишь? Оно ушло!

Эме плакала, губы у нее дрожали. Манон как-то строго и невозмутимо смотрела на отца, вдруг ее лицо засияло: дыхание спящего замедлилось, еще минута, и он издал протяжный вздох.

– Ну вот, – заявила Батистина, – солнце ушло. Но нанесло ему вред. В течение трех дней он не сможет говорить. Пойду за травами для настоя.

Взяв фонарь, Батистина вышла в ночь.

Только на третий день утром Жан Кадоре открыл ничего не видящие глаза. Жена тихо заговорила с ним, он не ответил. Лицо у него было белее белого, но жар прошел. Ей удалось напоить его настоем из трав. Затем по его лицу пробежала гримаса, может быть улыбка, после чего он спокойно заснул. Услышав его тихое ровное дыхание, бедная Эме сложила руки на столе, положила на них голову и тоже уснула.

В это время Батистина пасла коз и собирала для голодных кроликов сухую траву, а Манон несла домой полный горшок воды на правом плече, вытянув левую руку в сторону для равновесия; последние дни она по три раза в день ходила в Ле-Плантье с ослицей и ухаживала за тыквами, которых осталось всего восемь, надеясь спасти их от злой участи…

На четвертый день вечером горбун окончательно очнулся. Батистина опять напоила его настоем. Он попробовал было заговорить, но у него ничего не вышло.

Эме в ужасе не могла сдержать слез, но Батистина знаком дала ей понять, что бояться нечего и он скоро вновь обретет дар речи.

И впрямь, на другой день утром он пришел в себя и захотел непременно встать, но у него подкосились ноги, и он грузно осел на тюфяк.

– Что со мной случилось? – спросил он с беспомощной улыбкой.

– Солнечный удар, но благодаря Батистине ты спасен, – ответила Эме и в слезах поцеловала его руку.

Вошла Манон и как ни в чем не бывало проговорила:

– Тебе лучше, папа?

– Да, – ответил он, – но потерян целый день!

Они не посмели сказать ему правду. Батистина принесла тарелку с вареными овощами, сдобренными оливковым маслом. Он принялся медленно есть, переводя взгляд с жены на дочь. Потом захотел подняться в спальню: это ему удалось, хоть и пришлось опираться о стены… Ему помогли лечь.

– А тыквы не слишком пострадали? – спросил он.