Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Немножко, – ответила Манон, – но горячего ветра уже нет, и лучшие тыквы остались.

– Посмотрим, – сказал он, – посмотрим. Спасибо.

Он заснул, держа жену за руку.

Манон сделала еще одну ходку за водой, после чего легла и заплакала, думая о том огорчении, которое испытает отец, когда узнает, что проспал так долго, и окажется лицом к лицу с постигшей их бедой. Она плакала бы всю ночь, если бы на нее не снизошел благотворный сон, которому в ее возрасте невозможно сопротивляться.

Он встал очень рано и, не разбудив жену и дочь, с озабоченным видом, опасаясь, как бы не случилось худшее, пока он спал, задержался на кухне, где под треск нескольких веточек в очаге приготовил себе кофе.

Пока он, задумавшись, маленькими глотками пил кофе, послышался звук, напоминающий отдаленный смешок. Он догадался: звук исходит от цистерны, поднял деревянную крышку – из водосточной трубы в цистерну текла струйка воды…

Он рывком распахнул ставни: занимался день, шел небольшой косой дождик. Слезы выступили у него на глазах от волнения: он встал на колени, чтобы поблагодарить Небо и небеса. Затем с непокрытой головой вышел под дождь.

Дождь был несильный, но как-то странно, слишком уж звонко, барабанил по кукурузным листьям.

Он ступил на слегка увлажненную землю: кукуруза была совершенно белая, дождевые капли звучно отскакивали от ее похожих на пергамент листьев.

Ему показалось, у него сейчас сердце выскочит из груди. Он пошел по рядам, набрал горсть листьев, они затрещали в его руках. Урожай погиб… По белому лесу кукурузы от порыва ветра пробежал шелест.

– У Мидаса, у царя Мидаса ослиные уши… [34] Мидас – фригийский царь, по легенде, был судьей при состязании Аполлона с Паном в игре на свирели и присудил победу Пану, за это разгневанный Аполлон наградил Мидаса ослиными ушами. Брадобрей Мидаса не смог держать в себе эту тайну, он выкопал ямку и шепотом рассказал в нее, что у царя Мидаса ослиные уши. На этом месте вырос тростник, который прошелестел эту тайну всему миру. – проговорил он.

Медленно поплелся он к тыквам.

Ночной ветер, принесший с собой дождь, разметал все то, что укрывало растения: одеяла забросило на кустарники, старые газеты – на оливы, на склоне холма с высохшего миндального дерева жалко свисала дырявая простыня…

Широкие листья тыкв, все в желтых пятнах, поникли; длинные плети, скорчившиеся от жары и причудливо закрученные ветром, засохли и походили на безжизненные виноградные лозы.

Однако на них были сотни плодов размером уже больше апельсина, которым не суждено было созреть.

Значит, и тыквы погибли. Он шел, опустив глаза, чтобы не видеть катастрофы, и прошел мимо повисшей на ветках древней оливы пышной зелени, не заметив ее… Нагнувшись, он сорвал одну из обреченных тыкв, прикинул ее на вес, затем поместил ее между двумя камнями и крепко сжал их, твердая кора лопнула, и он увидел внутри зеленоватую волокнистую мякоть.

Он понюхал, попробовал ее: она была твердой, чуть горьковатой на вкус.

– А может быть… – подумал он. – Они же едят руколу [35] Рукола , или индау, – дикорастущее крестоцветное растение, обладающее острым вкусом; в настоящее время широко культивируется как салатное растение. , которая горчит намного больше…

И направился к кроличьему загону.

Заслышав его шаги, из нор повыскакивали белые с рыжинкой крольчата и стремглав бросились к ограде: стоя у сетки, они смотрели, как он подходит…

Его поразило, сколько их, ибо он никогда не видел их всех вместе.

У ограды их было с полсотни, разного размера и возраста. Только старый самец, исхудавший и вконец изголодавшийся, держался позади других посередине загона, где не осталось ни травинки, хоть шаром покати.

Жан Кадоре бросил ему кусок тыквы: австралиец не спеша приблизился к корму, его потомство оставалось на почтительном расстоянии, образовав полукруг.

Перевернув носом тыкву, он дважды ткнулся им в мякоть, затем, приподняв, словно в ухмылке, черную губу, уставился на своего хозяина.

И вдруг, повернувшись к нему спиной, стремглав бросился в конец загона и, совершив невероятный прыжок через ограду, исчез в кукурузе.

– И он туда же! – только и вымолвил горбун.

Сунув руки в карманы, он долго ходил вдоль загона. Голодные кролики неотступно следовали за ним по ту сторону сетки…

Стоя за приоткрытыми ставнями, проснувшиеся Эме и Манон, прижавшись друг к другу щеками, молча, удрученно наблюдали за ним. Когда он направился к дому, они спустились в кухню.

Он был спокоен.

– Сколько времени я проспал?

– Не помню, – пожав плечами, искренне ответила Эме.

– Шесть дней, – ответила за нее Манон, – ровно шесть дней прошло с того вечера, когда ты заснул за столом…

– Да! Эти шесть дней свели на нет два года надежд и трудов. Кукуруза погибла, тыквы тоже…

– Не все, – закричала Манон. – Разве ты не видел те, что на большой оливе?

Она взяла его за руку и повела.

– Я сделала так, как велел делать Джузеппе, – по пути объясняла она, – отыскала самые большие. Они были там, у большой оливы. Мама ухаживала за тобой, у Батистины разболелись ноги, так что я сама с ослицей ходила за водой… Я поливала только эти, на другие воду не тратила…

Они подошли к дереву, горбун поднял глаза и увидел наверху пышные зеленые листья. Благодаря ежедневному поливу и страшной жаре, принесенной сирокко, тыквы за шесть дней оплели старую оливу, чьи серебристые ветки с трудом пробирались сквозь завесу ярко-зеленых тыквенных листьев, размером с человеческую руку, но ни одного плода не было видно. Манон раздвинула листья и потянула отца за рукав к черному стволу оливы. Он поднял глаза.

По краям конуса, образованного листьями, на нескольких ярусах висели круглые плоды с белыми полосками, похожие на маленькие арбузы.

– Сто тринадцать. Я посчитала, – сказала Манон.

Он взял ее за плечи и долго вглядывался в ее голубые глаза.

– Нам нужно в десять раз больше. Но этим нет цены. Они являются доказательством, решающим доказательством… Милая ты моя крошка, ты одарила меня самой прекрасной из всех рождественских елок.

Он поцеловал ее в лоб, улыбнулся и предложил:

– Пошли поиграем на гармошке.

В эти ужасные для горбуна дни Уголен был занят приготовлением вина из урожая, полученного на винограднике Лу-Папе, но каждое утро на заре возвращался в Массакан, чтобы поливать свои любимые гвоздики, на что у него уходило несколько ведер воды из колодца. Однако он там не задерживался и даже не заходил в дом: его терзало смутное угрызение совести, он боялся встретиться с господином Жаном в самый разгар бедствия – он был не прочь задушить кота, но смотреть на него был не в силах.