Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Соседи нервничали. Соседям не нравилось, что за забором гам, смех, рев микро моторчиков, перед воротами вечно тарахтят мопеды, мотоциклы, подъезжают, отъезжают. Пробовали говорить с матерью — Сапончик удивлялся: а что, собственно, мешает соседям?

Мама возвращаться не собиралась. Тетка хворала. Тетка осуждала Сапончика. Что и говорить, племяш пошел на поводу у невестки. Нет, мама не обижалась на него, просто как-то вдруг стало зябко, когда он сгребал ее вещи в чемодан, помогал перетаскивать их к тетке, убеждая, что там ей, честное слово, будет лучше, чем здесь. В конце концов ей действительно у сестры было лучше. И что бы соседи ни говорили, мама отвечала, что прописаны здесь сын, невестка и внук. А она больше сюда ни ногой. Во всяком случае, пока прописана здесь невестка.

Сапончик ходил, стоял в лаборатории, разглядывал робота, которого специально сделал для сына. Вспомнил. Когда робот пошел на Колю, а потом протянул руку и пророкотал: «Я — роб, я — роб», — с мальчиком случилась настоящая истерика, и в очередной раз прискакали ее родители «спасать» Коленьку.

Сапончик смахнул и робота, и радиостанцию в ящик, убрал, «Что же теперь делать? С чего начать? Мама ушла, жена ушла, с сыном видится раз в неделю — в субботу, с университетом покончил. Все. Вернулся. Но что делать дальше?»

Убрав в палисаднике, во дворе и лаборатории, Сапончик еще некоторое время стоял в центре двора, соображая, как и куда собрать хлам, который валяется во дворе. Поднялся в дом, вошел и словно вернулся после двадцатилетней отлучки. Ключ от кабинета отца всегда с ним. С тех пор как заметил, что из библиотеки отца стали пропадать книги, врезал замок. Тогда Сапончик не стал разбираться, кто взял: она или Коля. Просто закрыл, и все.

Сапончик открыл дверь в кабинет, сел в кресло, взял с полки первую попавшуюся книгу.

Через некоторое время понял, что не читает. Просто механически водит глазами по строчкам. Закрыл книгу, долго оглядывал полки, письменный стол, портрет Сулержицкого на стене, портреты отца и матери, свой детский портрет. Часы на стене остановлены в ту минуту, когда умер отец. Часы запылились. Вокруг часов, везде, на всех стенах кабинета, были полки с книгами до потолка. Сапончик сидел в кресле около часа. Просто сидел и смотрел на портреты, на корешки книг, на чернильный прибор, на стекло, под которым распорядок: что хотел сделать в тот день отец.

Единственное, о чем попросила мама, уходя к сестре, чтобы кабинет отца остался таким, каким был всегда. Теперь Сапончику страшно подумать, что он мог бы его отдать Людмиле. А ведь такой разговор состоялся. И если бы не мама — быть здесь Колиной спальне или стоять швейной машинке, на которой Людмила бесконечно шила и перешивала платья, пытаясь угнаться за ускользающей модой.

Как хорошо, что он не допустил ее сюда! Теперь это было единственное место, где он оставался наедине с отцом, наедине с самим собой, таким, каким он был на самом деле.

При жизни отца Сапончику приходилось держать марку. Сын учился в школе, директором которой был отец. Это обязывало. Больше того, мешало ему быть таким, каким хотелось. На многое, что позволял себе рядовой ученик, Сапончик не имел права. Это угнетало. Прошло время, и он понял, что детство его было стерильным, каким-то уж слишком чистым. Никто никогда ему в школе не дал в нос, не поссорился, не пригрозил. Его сторонились, его всегда выносили за скобки. Теперь в этом кабинете-музее он часто сидит в кресле, размышляет над тем, что всю эту мудрость, подсказанную книгами, благородство и красоту души, которую выносил Сапончик из кабинета отца, применять не так-то просто там, за дверью, а порой и невозможно. Оказывается, чтобы остаться самим собой, недостаточно было любить Людмилу. Надо было почему-то показывать ей силу — хамить, орать на нее, бить, так, кажется, она выкрикнула ему в сердцах. Вот оно что. Таким, получается у нее, должен быть современный мужчина. Как будто любовь или жестокость современного мужчины отличается от любви или жестокости Ромео или Синей Бороды. Слова, слова… Хватит думать о ней. Ушла и ушла. Вышла замуж — и на счастье. Вот только сын…

Каждый раз при воспоминании о сыне что-то екает в душе. И каждый раз он гонит от себя мысль, что мальчик воспитывается ее родителями. На свадьбе они показались вполне интеллигентными. А когда пошло нараскосяк, тут приоткрылась такая их суть, что и вспоминать не хочется.

Сапончик вышел из кабинета, замкнул его, стал ходить по дому. Почти нигде нет мебели. Плоды работы Людмилы, и ее родителей. Каких только не было ему угроз, вплоть до лишения родительских прав. Все вывезли. Осталось только то, что ей не было нужно. Комнаты пусты, стены подпирают пустые шифоньеры и разбитые скрипучие венские стулья. Полы облупились, окна зашторены. И это все, к чему он, Сапончик, пришел к тридцати годам. Помнил он, помнил то место на правой руке, куда жена пнула тогда его ногой: «А это наш местный Кулибин, хочешь познакомлю?»

Он еще побродил по пустому дому, потом решительно повернулся и вышел. «Хватит. К черту все! Сколько можно киснуть и пухнуть мыслями, как тесто в опаре! Неудача там, неудача здесь, неудача, неудача… Хватит».

Вышел из дома. Вечернее летнее солнце ударило в глаза. Он застыл в центре двора и потирал правую руку около запястья, как будто пнула Люда его недавно. Вчера. Смотрел на небо. Сказал тихо, сам себе:

— Тишина. Хорошо.

Почему-то вспомнилась фраза, брошенная одним из космонавтов сразу же после приземления в степи: «Как приятно пахнет полынь».

Сапончик стоял в центре двора, вбирая в себя тишину вечера, вспомнил, как тогда перед телевизором он обомлел от этих слов, брошенных невзначай, между делом. Суть той фразы он ощутил только сейчас: «Как приятно пахнет полынь…» Да-да-да… Может быть, для этого и живем…

Для чего для этого, он сейчас не мог объяснить, но вдруг, за целый день, за те две недели, которые показались двумя годами жизни, он вдруг ощутил в душе толчок, начало какого-то таинственного превращения. Душа его вдруг воспарила, он мог поклясться, что видел, видел, как она вырвалась из его груди и понеслась над этой пронзительной вечерней тишиной, над дальним кудахтаньем курицы, клокотанием колодца, над улицей Народной, Райцентром… Душа или это было что-то другое, но какая разница что?.. Она как волшебный дельтапланер, в поисках восходящего потока, вдруг взмыла к небесам, радостно кувыркаясь в бурлящем, прохладном и колючем вечернем воздухе, а он, Сапончик, был на том самом дельтапланере, схему которого он привез из Ленинграда, он вцепился в планку, в нахлобученном шлеме смотрел вперед, в свой четвертый десяток.

Сапончик стоял в центре двора и уже знал, что соберет, обязательно соберет дельтапланер с ребятами. Он вдруг в одно мгновение понял даже, где они проведут первые испытания этого самого дельтапланера. Он увидел выгон за кладбищем и толпу на горе, и гору, с которой он, Сапончик, взлетит. Он увидел в толпе той лица, знакомые, незнакомые, с улицы Народной, все, кого встретил в жизни, кого помнил. Все здесь: старики, старухи, переговариваются, стоят чуть поодаль, молодые и его сверстники поближе, «критически», как теперь говорят, настроенные, покуривающие, посмеивающиеся… Дети тут же, рядом, помогают, лезут. И его приближенные: кружковцы. Конструкторское бюро, мозг, костяк. Первым летит Сапончик, вторым Мыльников, потому что он — заместитель главного конструктора. И этот Мыльников уж точно, обязательно когда-нибудь поступит в университет.