Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Не скажу-у-у! — Федька размазывал слезы, но присутствия духа не терял.

— Не скажешь? Бабка, ты слыхала, чего он говорит?

— Слыхала.

— Так я тебя сейчас арестую, посажу в чулан, кормить не буду, пока не скажешь, кто был с тобой… Говори, кто был с тобой!

— Да кто-кто, — сказала бабка. — Никита был, кто ж еще?

— Никита был? Говори!

— Не помню-у-у.

— Видела, кого тут пригрели по соседству? Змея пригрели. — Дед подмигнул бабке.

— Ладно, хватит тебе, тоже меры не знаешь, — сказала бабка, садясь на вторую постель, у другой стенки. — Его, наверное, мать вон ищет…

— Будешь или нет? — Дед спрашивал Федьку строго, сотрясая в такт словам контуженой головой.

Федька молчал.

— Я несу, что ль? — сказала бабка.

— Неси.

Дед посмотрел в упор на Федьку, и тот перепугался в первый раз за этот вечер. Он подумал, что сейчас внесут какое-то страшное орудие пыток, про которые он читал в книжках. Но на удивление бабка внесла из другой комнаты костюм и атласную коробку, большую и мягкую.

— Добрые глаза имеешь? — грозно спросил дед.

Федька кивнул.

— Подвигайся. Ближе-ближе, не бойсь, не укушу.

Федька подвинулся.

— Слушай сюда. — Дед подтащил, не вставая, сильными руками стол к кровати, бросил на него пиджак, раскрыл коробку и высыпал пару пригоршней орденов и медалей: — Видишь, железа сколько… А ноги нет.

Дед Степан смотрел на медаль всего несколько мгновений, но Федька увидел в его глазах что-то, отчего и тогда, и многие годы спустя ему становилось не по себе. И опять, еще одним взглядом война вошла Федьке в душу, вошла, чтобы поселиться там навсегда. Дед зажевал губами, сказал:

— Такая вот история…

Потом положил здоровенные свои руки на стол, разгладил кучу так, словно в сите зерно разровнял, искал полову, да так и не нашел. Смотрел, молчал. Потом заскрипел:

— Слушай сюда… Все это железо надо развесить. Вишь, бабка подарок мне сделала — костюм купила. На кой он мне черт сдался.

— Э-э-ха-ха-ха… — не открывая глаз, сказала бабка. Она уже лежала на кровати возле другой стенки. — Ну выброси ты его, только не грызи…

— А я чего разве сказал? — удивленно посмотрел дед на бабку. — Ну купила и купила… — И, помолчав, добавил: — А можно было и не покупать.

— Господи боже ж ты мой, что это за человек! — перевернулась на бок бабка, укрываясь одеялом. — И где ты только сил матиться берешь?

— Слушай сюда… — Дед строго посмотрел на Федьку. — Медали на вот эту сторону повесишь, ордена на вот эту. Дырки для орденов я сам проколю… Я, вишь, слепнуть начинаю… Подвинься ближе… Так хорошо или к лацкану левее?

Дед щурился, отодвигал голову назад, кривился лицом, изображавшим невыразимую муку. Бабка стала посапывать; дед смотрел на пиджак и медали как на карту предстоящего сражения.

— Мануфактуру не рвать! Медали надо так развесить, чтоб они, понимаешь, по шлеечке, по шлеечке! И чтоб дырок — ни-ни! Потому что случись со мной — она костюм не продаст! Кому он нужен дырявый? А он что — даровой, думаешь? Сто двадцать рублей выложила, на кой черт, непонятно… Ну ладно, ладно… — повысил голос в сторону бабки: — Молчи! Не надо было покупать.

Та с невыразимым стоном перевернулась на кровати, но не ответила. Федька и дед Степан раскладывали и прикалывали медали. До рассвета девятого мая оставалось каких-то пару часов, как вдруг бабка Мотька захрапела. Дед заговорщически подмигнул Федьке и прошептал:

— Напугаем?

— Кого? — не понял Федька.

— Кого-кого… Бабку. Чего вы там придумали — картошку! Ха! Мы знаешь, что выделывали, когда парубками на улицу ходили. Куда вам! Слушай сюда! — Дед притянул к себе Федьку и что-то горячо зашептал на ухо: — Понял?

И они заговорщически засмеялись.

Они сидят на завалинке около дома Сычихи. Опускается солнце, пора поливать огороды.

Сычиха — маленькая, сухая, лет под семьдесят старуха, с лицом кирпичного цвета и морщинами вокруг рта. Агриппина, попросту Гриппа, — толстая, дебелая, с тяжелым дыханием и опухшими ногами. Фамилия Гриппы — Краснова, и ей она подходит: когда поет, то краснеет и закрывает глаза. Сычиха, по паспорту Прасковья Сыч, не поет. Сидит на завалинке, поджав под себя кривоватые ноги, слушает Гриппу, молчит. Сычиха в последнее время возненавидела молодоженов, что купили по соседству дом. Возненавидела тайно, и об этом не знает никто. Даже Гриппа, сетующая на базарные цены, на мышей, что не дают ей ночами спать.

Началось с того, что весной собака молодых разрыла под забором Сычихи яму. Она сказала им, молодоженам, но они ничего не сделали: стал таять снег, вода через яму пошла на огород Сычихи и затопила его. Прасковья Сыч перемолчала, но злобу затаила: так она устроена, не может забыть ни одной обиды.

Вот сейчас сидит и думает, что и раньше семья молодых вызывала у нее смутную тревогу, но такого паскудства не ожидала…

Гриппа по-прежнему рассказывает о ценах на базаре, о донимающих ее мышах. Сычиха косо поглядывает на калитку молодых, свежевыкрашенную, с новым желтым цветком наверху. Она ждет, когда молодые выйдут. Они куда-то собираются. Днем Сычиха подглядывала сквозь щель в заборе, а молодая мылась. Она и щель эту специально проделала — следить за соседями, чтобы они еще чего не выкинули. Днем она принесла табуретку и смотрела, держась за штакетник, на молодую. А та вытирала живот, и у нее тряслись полные белые груди. Потом пришел он, кучерявый и весь в веснушках. Молодые сели обедать, и Сычихе тоже захотелось есть: побежала в кухню, наскоро, давясь, попихала в рот чего попадя — и опять к забору.

Соседи смеялись. Дима, их сын, что-то лопотал, а они смотрели на него и смеялись. Сычиха возненавидела их за этот смех еще больше, возненавидела до звона в ушах. Глаза ее мигали, узились, морщины бежали по лицу. Она сидела, прижавшись к забору до тех пор, пока Гриппа не позвала ее с улицы. Уже вечерело и пора было посидеть, обсудить случившееся, за день.

Теперь Гриппа рассказывает о сыне, о том, что он пишет, но Сычиха знает: все это неправда, на самом деле, как говорит почтальонша Шура: «Сын пишет один раз в год или ни разу в пять лет». Вся улица знает, что сыну Гриппы за пятьдесят, что он сидел по тюрьмам за воровство много раз, но теперь вроде остепенился, где-то на Севере нашел жену и живет там.

Сычиха и этому не верит, что Иван, мог перестать воровать. Она его хорошо помнит и скорее поверит в то, что его посадили пожизненно. Россказни все это, мол, женился, жена красавица, двое детей! Россказни… Надоело слушать Гриппу до чертиков, но больше с ней никто не разговаривает, разве что почтальонша Шура.

Гриппу в районе знают все. Когда она болеет — а болеет в последнее время часто, — со всех улиц к ней слетаются старухи, несут медку и трав, настойки и разносолы. К Сычихе не заходит никто — только одна Гриппа. Осенью Гриппа пускает к себе двух девочек из медучилища, берет с них по десять рублей в месяц, и целый год около ее калитки вертятся ребята на мотоциклах.