Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Тридцать рублей для Гриппы — половина пенсии за мужа, умершего намного раньше, чем у Сычихи. У Прасковьи муж умер год назад, но денег за него она не получает. Они разошлись за два года до его смерти, и она ненавидит его за то, что прожила с ним всю жизнь, а деньги получает другая.

Мужнина вдова живет здесь же, в Райцентре, на соседней улице, и боится встречаться с Сычихой — всегда переходит на другую сторону, когда видит ее.

Гриппа перехватила руки на большом животе, обтерла рот уголком платка и начала говорить про мышей и цены по второму разу. Сычиха вспоминает, как молодая стояла в корыте, вытирала голову и вдруг покачнулась, выбросила из корыта на землю ногу и вскрикнула: «А-а-ах!» — как дитя, тоненьким голоском.

— Вот они пошли! Гля! Гля! — шепчет скорее себе, чем Гриппе, Сычиха.

Гриппа смотрит на молодых, на мальчика, которого они ведут между собой, на нее — белую и тугую, на него — крепкого и кучерявого. Молодые уходят, огибают лужи, поднимают ребенка за руки, переносят через грязь, и молодая то и дело поправляет на спине платье.

— Хорошие ребята, — вздыхает Гриппа, — и мальчик у них хороший, кроткий, востроглазый.

— Дура ты, Грипка! — вырывается у Сычихи.

— Чего? — поворачивает большие навыкате глаза Гриппа. — Чего дура-то?

— Ничего, — бормочет Сычиха. — Пойдем поужинаем.

— Да еще рано, — тяжело встает со скамейки Гриппа.

— Пойдем, пойдем, ничего не рано. Пока разогреем, пока на стол поставим — глядишь, и пора уже.

Они идут в летнюю кухню к Сычихе, садятся за стол и пьют чай с бубликами. Они скрестили ноги под столом и посапывают, молча отпивая по глотку; а в углу, у образов, горит лампада. Но перста на себя они не накладывают.

Ночью Гриппа просыпается от шуршанья мышей под половицей. «Вот чертяки, — думает она, — надо купить мышьяку и потравить их».

Надевает фуфайку и идет на двор. Уже далеко за полночь, роса упала на землю, и тропинка среди травы стала волглой. Гриппа идет медленно, внимательно вглядываясь под ноги, чтобы не наступить на лягушку: не хочет их давить — жалеет. На обратном пути Гриппа поднимает голову и видит, что у Сычихи горит свет. Она останавливается, прикладывает ладонь ко лбу и долго смотрит, подперев другой рукой поясницу.

«Чего у нее свет по ночам горит?» — думает Гриппа.

Придя в хату, она ложится в постель, но заснуть не может — мыши скребут под полом. Тихо. Слышно, как в груди вздрагивает сердце.

Она думает про мальчика, которого сегодня вели молодые, вспоминает сына, у которого старшему уже восемь лет, а она его ни разу не видела.

Гриппа помнит сына таким, как этот мальчик. Давно это было. И было ли? Мыши скребутся. Сердце стучит. Светает. Первый петух прокричал. Кричит всегда не ее, а соседский. «А потом уже мой, — думает Гриппа. — Сейчас проснется и закричит». И в ту же секунду звенит, как разбитое стекло, крик ее петуха. Мысли медленно переходят с одной на другую, и теперь она уже думает про огурец, что притаился в углу грядки, и до него не достать.

«Ладно, оставлю его кормовым», — решает она. Мысли опять возвращаются к сыну.

«Сколько ему лет?»

Долго считает и получается, что пятьдесят один. У нее всегда так: один раз получается пятьдесят один, другой раз — пятьдесят четыре. Не поймешь, сколько ему лет? Она вспоминает сына и сразу же мальчика Дмитрия у молодых.

«Востроглазый и белесый, как мой Вася», — думает она.

Уже совсем рассвело, пора выпускать кур. Гриппа поднимается и долго сидит в кровати, глядя перед собой большими выпуклыми глазами. Она поднимает рубашку, угрюмо смотрит на больные водянкой ноги, потом бросает рубашку и опять — в окно. Откуда сквозняки? Внимательно осматривает стекла. Окна узкие, невысокие, замазанные глиной и неряшливо прокрашенные. Углы у стекол округлые, в две ладони. Откуда сквозняки? Нет, не из этого, а из того окна… Смотрит на другое, то еще меньше и почти все заляпано краской. Гриппа вспоминает и улыбается. Она попросила соседа покрасить окна, стол и три стула в белый цвет, сосед пришел пьяненький, стол и стулья кое-как покрасил, потом не удержался и выпил половину бутылки, которую ему в подарок приготовила Гриппа. То окно было последним. Он держался за стенку и красил, он ложился на стенку и красил, потом упал перед окном на колени, но красил. В конце концов стал ронять себе на лицо кисть, перевернул краску, тяжело вздохнул и сказал первую и последнюю фразу за тот вечер:

— Агриппина Матвеевна, я приду завтра. Честное слово, я не могу, не могу-у-у! — Он прижал руки в краске к животу и опустил голову. — Агриппина Матвеевна! Не могу. Вы же знаете: неделю как свояка схоронил. Своего лучшего друга — Сашку. Сашка был чудо парень, чудо! Не могу. Ничего не вижу!

Встал и ушел, оставив полбутылки недопитого вина. На следующий день он был пьянее, чем вчера, а потом, наверное, позабыл. Так и осталось это окно недокрашенным, а под ним белое пятно.

Гриппа улыбается и встает с кровати. Она вспоминает, как взяла на следующий день оставшееся вино и пошла ему отдать, а они с другом еще с порога, как только она шагнула во двор, закричали:

— Мы помним, мы докрасим! Вот только Сашку отплачем и придем, докрасим.

И не пришли.

Гриппа вздыхает, долго натягивает платье, набрасывает фуфайку и выходит во двор.

Вечером, расставшись с Гриппой, спать Сычиха не ложилась. Она ходила по хате и думала, как отомстить молодым. Она обдумывала способы мести, но ни на одном из них не могла остановиться. Сначала была мысль отравить собаку, но понятно, что они догадаются.

С месяц назад собака бегала около забора, а Сычиха подкралась и ударила ее половинкой кирпича. Собака подняла визг и удрала. После этого приходил Василий, сказал, что собаку посадили на цепь, и спросил, как огород.

— Что он тебе, мой огород? — ответила Сычиха. — Стоит, водой напоенный.

В тот раз, когда вода залила огород, Василий сам с лопатой спускал воду и зарывал яму, но выпороть собаку по требованию Сычихи отказался.

— У меня ребенок, — сказал он, — я не могу, чтобы он видел, как я ее буду бить. Да и не поймет она за что.

Сычиха ходит из комнаты в комнату, разглядывает чирики на ногах и трогает в задумчивости запыленные вещи. Она накручивает на палец концы распущенных волос и смотрит на свое отражение в зеркале. Она смотрит на себя и думает о мальчике Дмитрии, которого они вели сегодня за руки. Вспоминается свое. У нее, Сычихи, детей не было. До войны родить не успела, потом муж ушел на фронт, и она ждала его целых три года — муж вернулся досрочно, контуженый, и детей у них не получилось. Она так сильно хотела ребенка, что стала ходить в церковь молиться и молилась до тошноты, до головокружения.

После войны топили кизяками, и в церкви стоял дым. Она месяцами на коленях среди дыма била и била поклоны, но ребенка не было. Тогда она решила, что виной тому муж, и не простила ему. Рыдала по ночам, а днем зацеловывала на улице чужих детей. Прошло время, и она состарилась. А когда поняла, что ждать больше нечего, выгнала его. Выгнала некрасиво, на всю улицу посылая в мать-перемать, выбрасывая его вещи через забор.