Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Муж был человек тихий. Пошел к своей сестре, пожил-побыл у нее, потом притулился к одной вдове, и почти в пятьдесят лет родила она от него девочку. Когда вдова забеременела — Сычиха много дней не выходила на улицу. Все ходила по хате с распущенными волосами, трогала образа осторожными руками и смотрела на себя в зеркало. Потом легла лицом к стенке и не вставала больше.

Выходила ее Гриппа. Выходила не столько травами и растениями, сколько разговорами. Она говорила, заставляя Сычиху отвечать, поддакивать, давать советы, злиться на нее и даже ругаться, но здесь и закончилась Прасковья Сыч. Засохла она и стала Сычихой. Зло поселилось в ней. Она не могла смотреть людям в глаза, подолгу не выходила за ворота — только в магазин за необходимым, а то и оставалась голодной, пока Гриппа не спохватится и не принесет ей продуктов. Она перестала разговаривать с людьми, кроме Гриппы и почтальонши Шуры. Бывало, спросят у нее что-нибудь в магазине — пройдет мимо, будто не слышит, а если настоят и заставят поднять голову, глянет из-под платка холодным, как лезвие, взглядом и уйдет молча. Только стоят все и покашливают…

Она стала уходить в степь, шла, разговаривала сама с собой, кричала на кого-то, пела, ругалась с кем-то, плакала. Ночевала там же на хуторах в заброшенных хатках, а дня через три-четыре приходила вся истасканная, в соломе, грязи, опилках, но со спокойным лицом. Поговаривали на Народной: мол, стала Сычиха ворожить.

И только Гриппа, пухлотелая добрая Гриппа, приходит к ней и часами рассказывает новости, беззлобно подтрунивая над людьми, смотрит на Сычиху большими выпуклыми глазами и не понимает, что она одна-единственная, через кого злоба Сычихи проходит, как вода через сито.

Только-только вроде утряслось у Прасковьи — бывший муж умер. Пенсию отдали вдове и ее ребенку, перед смертью он с Сычихой развелся, тоже через суд, со скандалами, ославились они на весь Райцентр. Муж зарегистрировался с новой женой да и помер, не сдюжил, видать, тихоня… Поднялась следующая волна ненависти, меньшая, но опять — поднялась. Он умер, а Сычиха осталась жить, и ребенок, которого она не родила, был отмщен его смертью. Но эта, эта… Сычиха ненавидела соперницу. Вдову. Однажды она встретилась с вдовой на улице. Была зима, вечер, почти ночь. Они вышли навстречу друг другу из-за угла. Вдова растерялась и стала пятиться к забору, а Сычиха вся подобралась и, издав звериный рык, толкнула ее в грудь обеими руками, да так сильно, что та ударилась о забор и упала в сугроб. Сычиха еще что-то прокричала ей, сжимая кулаки, сама не помнила что. И, поправив платок, ушла.

Теперь ничего не остается делать, как сидеть вечерами на завалинке, слушать Гриппу, лузгать семечки и ненавидеть всех вообще. Но ненавидеть всех легче — это не донимает так, как ненависть к одному.

И вот теперь эти купили дом около Сычихи! По ночам она выходит на крыльцо, слушает, как плачет ребенок, как молодая баюкает его, как знойными летними ночами молодые ласкают, любят друг друга. И новая волна ненависти поднимается против них. Она не может смотреть в сторону их дома, не может слышать их голосов, а им, как назло, хорошеет день ото дня, им хватает всего вдосталь: Василий хорошо зарабатывает, ребенок не болеет…

— Ребенок не болеет, — шепчет Сычиха, узит глаза и смотрит в окно, которое выходит в сторону их дома. — Ребенок не болеет… — Она смотрит на образа, смотрит на лик нарисованного бога, который предал ее, не помог, оставил ее. Она смотрит ему в глаза и отводит свои. — Ребенок не болеет…

Она подходит к зеркалу и смотрит на себя, закручивая на палец распущенные волосы.

— Не болеет.

Долго разглядывает свои морщины и вдруг оскаливает рот. «Зубы еще целы, — думает она, — у Грипки повыпадали, а у меня целы». И опять закручивает на палец волосы, жует морщинистыми губами и вспоминает белые груди молодой: молодая вытирает живот, а груди трясутся. Сычиха силится вспомнить свою грудь, свое тело, свой живот, она желает увидеть в себе ту молодую Прасковью, Проську, смотрит себе в глаза и не видит в них ничего, кроме злости.

— Не болеет, — шепчет она, и морщины бегут от губ по щекам и к носу.

Через несколько дней Гриппа приходит к Сычихе. Сычиха румяная и помолодевшая, жарит картошку с луком.

— Ну вот, как раз к обеду приспела, — говорит она, не оборачиваясь.

— Слышала? — сообщает Гриппа. — Мальчика ихнева, Дмитрия, в больницу свезли.

— Да что ты?! — не поднимает над сковородкой глаз Сычиха.

— Сегодня ночью приехала «скорая» и свезла. Кричал мальчишечка: «Головка болит, головка болит!»

— А они что?

— Кто?

— Ну, эти, отец и мать?

— Я не знаю.

— А врачи?

— Не знаю ничего. Приехали, забрали, и все…

— Картошку будешь?

— Да я уж позавтракала.

Сычиха ставит на стол две тарелки, кладет деревянные ложки, режет хлеб.

— Когда увезли, ночью? — опять спрашивает она.

— Под утро ко мне Шурка прибежала, говорит, увезли.

— Сильно кричал? — с силой режет хлеб Сычиха.

— Кричал, ага: «Головка болит, головка болит…»

— А что это я не слыхала? — удивляется она и убирает нож. — Садись к столу.

Они садятся и начинают есть.

— Я, наверное, крепко спала. Я в последнее время крепко сплю.

— А чего свет по ночам жгешь? — спрашивает Гриппа.

— Сама жгу, сама и денежки плачу.

— Раньше вон не пила, не ела, впотьмах сидела…

— Раньше… Раньше и мужик мой живой был. А теперь нет его. Бог прибрал. Чайку? — спрашивает Сычиха, разглядывая рисунок на клеенке стола. — Попьешь чайку-то?

— Попью, когда угощаешь. — Гриппа подбивает рукой платок и смотрит во двор через закрытую марлей дверь. — Застудила небось. Таскают где ни попадя, по сквознякам… Сквозняки для ребенка страшнее всего. Чуть где что — сразу кашель, сопли. А почему? Потому, что сквозняки. Я вот помню, Ваня мой застудился. Мороки…

Сычиха ест, не поднимая головы от тарелки.

— Хороший у тебя аппетит, — смотрит на нее Гриппа.

Сычиха поднимает голову, смотрит на Гриппу из-под приспущенных век, потом переспрашивает:

— Что?

— Аппетит, говорю, хороший, — громче повторяет Гриппа и улыбается. — У меня одно наказание, не хочу есть, хоть убей. Не хочу!

— Убей — не хочу, — эхом вторит Сычиха.

— Чего? — улыбается Гриппа.

— Ну что ты заладила: чего и чего? Ничего!

— Да я говорю: ешь ты завидно, любо-дорого посмотреть.

— Мг, — вгрызается в мясо Сычиха. — Завтракать надо хорошо, обедать поменьше, а ужинать не надо совсем.

— А я на вечер наемся — утром и не хочу.

— Ты наоборот. Вечером не ешь, а утром ешь, — с трудом прожевывает Сычиха.

— Так не могу же, — смеется Гриппа. — Я ей говорю, что не могу, а она опять за свое. Ты что, не слышишь? Я голодной заснуть не могу. Поем сальца с хлебцем — глядишь, и заснула.