Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— А ты смоги, — тихо говорит Сычиха.

— Так не получается.

— Сделай, чтобы получилось. Один раз не поешь, другой раз, а потом и легче будет.

— Нет, — не соглашается Гриппа. — Я лучше и пробовать не буду. По мне, лучше плохо есть, чем силиться и из кожи лезть против жизни. Значит, мне так бог послал.

— Бог? — усмехается Сычиха. — А ты веришь в бога?

— Че ты, Прасковья?

— А так… Веришь? — еще раз в упор спрашивает Сычиха.

Гриппа молчит. Сычиха тоже молчит и, вцепившись обеими руками в скатерть, смотрит в дальний угол кухни, где под образами горит лампада.

— Сколь тебе наливать? — говорит Сычиха.

— Много не надо, — тихо отвечает Гриппа. — Я много не буду. Я, как всегда, до половины чашки.

Они замолкают и не смотрят друг на друга.

Сычиха шумно пьет чай, причмокивает, и лицо ее становится свинцовым. И морщины бегут от губ к носу всякий раз, когда она с шумом и клекотом втягивает в себя кипяток.

Через два дня Диме стало хуже. Через три дня он потерял сознание и не приходил в себя. Василий зарос щетиной и бегал в больницу с кульками, напрямик по лужам, забывая запереть калитку. Собака их разгуливала по улице, голодная, со свалявшейся шерстью. Жену положили вместе с мальчиком, и Василий целыми днями стоял под окнами больницы. На четвертый день почтальонша Шура сказала, что ребенок у молодых умирает. Хотели везти в область, но врач сказал: не надо, не довезут.

— Менингит, — сказала Шура, посмотрела торжественно на Гриппу и Сычиху сверху вниз и развела руками: — Вот так!

Ночью Сычиха пришла к Гриппе. Она долго скреблась в дверь, и Гриппе поначалу казалось, что это какие-то новые мыши завелись в доме. Она подумала: «Вот чертяки, надо купить мышьяку и потравить их» — и хотела уж было опять заснуть, как Сычиха постучала опять.

— Кто? — поднялась Гриппа на локтях, глядя в сторону двери.

— Открывай, Гриппа! Это я…

— Ты, что ль?

— Да, я…

Гриппа встала, зажгла по дороге свет и сбросила с двери крючок.

— Ты чего? — спрашивает она и, не дождавшись ответа, идет в хату, зевает, смотрит на часы, чешет под грудями и садится на кровать. — Везде одни сквозняки. Ты видишь, как я сплю? — Гриппа показывает на ватное одеяло. — Такое было когда? Такие холода в июле — с ума сойти!

Сычиха ставит на стол бутылку вишневой наливки и садится. Она молчит и, не двигаясь, смотрит на пол.

— Черти меня мучают, — пытается улыбнуться и не может.

— Чего они тебя мучают? Гони их взашей!

— А откуда я знаю чего… Давно мучают…

— Ну… Говори!

— Может, выпьем?

— Куда мне? — и Гриппа показывает на свои ноги. — Ежели мне сейчас выпить, то утром я их с места не сдвину.

В комнате повисает молчание. Гриппа смотрит на Сычиху; Сычиха — в пустоту. Тикают ходики.

— Ну, что молчишь? — тихо говорит Гриппа. — Рассказывай.

— Рассказывай… — повторяет Сычиха. Она с трудом отрывает взгляд от пола и смотрит на Гриппу. — Грешница я большая, Грипка…

— Че такое?

— Мальчика я заговорила.

— Какого мальчика?

— Ихнево мальчика… Диму заговорила, — Сычиха показывает рукой в сторону дома: молодых.

— Как заговорила?!

— Заговорила… Как заговаривают… Ой, не могу, не могу-у-у! — прорывает Сычиху, и она начинает плакать навзрыд, причитая. — Да что же это я, сука старая, наделала! Что удумала, когда стою одной ногой в могиле?! Ой, боже, боже, не могу больше с собой носить это!.. Спаси меня, господи, от муки варварской!.. Тяжело мне, ой как тяжело, Грипка!.. Не могу, не могу так больше, тяжело и нет мне смерти… Сколько лет живу?.. Всех пережила, всех схоронила — и братьев, и сестер, и мужа своего… И теперь что удумала, ведьма старая?! Ведьма я, натуральная ведьма!.. Ой, что задумала…

Гриппа быстро слезает с кровати и закрывает дверь в чулан. Сычиха уже кричит в голос, и слез у нее не видно. Она задирает голову, водит ею из стороны в сторону, бьет себя руками по затылку, трясется всем телом. Платок сползает ей на плечи, открывая растрепанные волосы. Скоро кричать уже не остается сил; она устала и тихо воет, и слезы обильно потекли из ее глаз. Волосы распустились, и кажется странным, что у таких густых, у таких блестящих волос — старое, морщинистое лицо.

Гриппа сидит на кровати и тоже плачет: тихо, без восклицаний, утираясь пододеяльником. Сычиха сморкается, вытирает лицо рукавом, и только теперь Гриппа замечает, что она во всем новом.

— А чего ты вырядилась?

Сычиха не отвечает, она не слышит вопроса, она рассуждает сама с собой:

— Кому, кому чего я сделала плохого? Почему мне печать такая? Почему?.. Зачем одному — все и слишком много всего, а другому — ничего и еще меньше? А другому — ни-че-го, ни-че-го!.. — Она опять начинает плакать. — Я, дура старая, хотела себя в милицию сдать. Все хожу, хожу вокруг милиции и думаю: а чем мой сын был бы плохим? Почему он, — показывает Сычиха на образа, — почему он не дал ему родиться?.. А ихнему дал… Чем этот хорош, а мой чем был бы плох?! Тьфу-тьфу на тебя, — плюет на образа. — Ненавижу тебя, ненавижу! Все ненавижу! Все! — визжит она и осекается.

И опять начинает рыдать, и опять волосы падают ей на лицо, закрывая его.

Гриппа тоже плачет: полные губы ее дрожат, выпуклые глаза стали красными; она быстро и часто хватает открытым ртом воздух и давно уже не смотрит на Сычиху.

Они сидят друг против друга, и каждая плачет о своем. Они сидят до самого утра, перестают выть и начинают говорить, а то опять, будто опомнившись, заходятся слезами.

Под утро, нарыдавшись вволю, Сычиха повисает на столе, уставив в пустоту маленькие круглые глазки, а Гриппа, большая и тяжелая, стоит посреди хаты, совсем не думая о сквозняках.

— У тебя нет ребеночка, и ты одна, а у меня он есть, ребеночек мой, и я тоже одна. Какая разница? — Она показывает на свои ноги: — Во смотри, таскаю эти ведра сколько лет за собой… И сын у меня есть… А разница какая? — И стоит она посередине хаты с разведенными руками, повторяя: — А разница какая? Я тоже, когда умер мой первенец… у меня потом долго не было ребеночка. Так же вот убивалась, а потом он родился, рос, вырос… И что? И я одна. Все равно одна! Так что смирись. Смирись…

Сычиха согнулась на столе, подперла лицо руками. Она молчит и смотрит в одну точку маленькими глазками.

— А как же великая правда земная? — в полузабытьи шепчет она.

— Милая, — всхлипывает опять Гриппа, — ее мы делаем! Мы, люди, делаем эту правду. Если он, Ванька, уже десять лет живет там, и не приехал ко мне, и не сподобился письма прислать, так, значит, в этом виновата великая правда? Шиш! Он виноват! Ванька виноват! И не держи на ребеночка зла — он здесь ни при чем. Не держи, смирись. Я тоже… Смирилась…

— Я уже не держу, — говорит Сычиха с сухим лицом и смотрит в стол маленькими пустыми глазками. — Я уже не держу.