Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Да-а-а, плохо ты несешься, подруга.

— Долго тебя ждать? — спросила бабка.

— Эт какая-то страсть с курями! — сказал дед, встал, подправил протез, прокрашенный под цвет тела, и поковылял к корыту, выговаривая курице: — Вот эта подруга — одно загляденье, а ты дождешься…

— Давай-давай… — сказала бабка. — Будешь теперь одно и то же! Не сюда, а сюда садись!

Федька и Никита смотрели, как осторожно и властно бабка Мотька раздевала деда Степана, как помогала опуститься в корыто, намыливала голову и сливала потом из корчажки, осторожно сливала: не горячо ли?

Не знали они тогда, что в войну дед Степан перенес девять операций, и три последние без наркоза, что ранение у него было в щиколотку, а отрезали под самое-самое, не знали они гнусавого нерусского слова «гангрена» и то, как не приехал домой после госпиталя дед Степан. Потом пришло письмо из города Омска, писал, что с ним произошло несчастье, и теперь он никому не нужен, «калика», но ее отпускает и «не будет против, если она… с кем угодно, потому что оно, конечно, понятно…». Не знали они, что поехала бабка в город Омск, и разыскала его там по адресу на штемпеле письма, и нашла его уже в семье, где он жил у многодетной вдовы, которая была старше его чуть ли не вдвое. Бабка Мотька забрала его оттуда. Как забрала, как вырвала, выцарапала — этого даже Яковлевна, Федькина бабка, не знала, а она-то была на Народной памятью ее.

Лежали в лопухах Федька и Никита, наблюдали. Присматривались.

Несколько дней назад они решили попугать девчат, возвращающихся с танцев. Для этого в тыкве проколупали дырки и изнутри вставили свечку. Жутко горели глаза, страшно светилась тыква. С дикими криками хотели они выскочить из-за угла, поставив тыкву на шест… Как вдруг на плечи им легли руки деда Степана, общественного инспектора.

Тыкву он забрал, родителям сказал.

Все. Терпение лопнуло. Теперь лежали, смотрели, обдумывали, чего ему устроить.

— Куда ты льешь? — спрашивал дед, закрыв глаза, мыло щипало, и он начинал дергаться.

— На голову, — спокойно отвечала бабка Мотька.

— Вот сюды лей, а не сюды! Где мыло?

— Вот мыло. На.

— Нет здесь никакого мыла! Нет!

Бабка наконец подняла его в корыте с зажмуренными глазами. Дед стоял на одной ноге, раскинув руки в стороны, как аист. Бабка побежала с корчажкой за дождевой водой, которой обычно обливала всегда после купания, она сделала в сторону несколько шагов, весело крича:

— Стой, черт одноногий! Не шелохайся! Нет спасу от тебя!

Дед стоял молча. Терпел. На Федьку и Никиту глянула спиной уродливая его нагота.

Опять тихо, неслышно подошла и посмотрела в упор через штакетник война.

Этой же ночью Федька и Никита взяли катушку суровых ниток, огромную булавку и картошку.

Операцию решили проводить с улицы. Комната, где спят дед с бабкой, по их предположениям, должна была находиться с этой стороны. Осторожно подлезли через палисадник к дому, воткнули булавку повыше окна, к ней привязали на короткой нитке картошку, к картошке длинную нитку — метров двадцать. Сели в кустах напротив и, оттягивая нитку, стучали в окно до тех пор, пока не вспыхнул свет в комнатах. В открытую форточку высунулась голова деда Степана. Ребята ни живые ни мертвые оцепенели. Дед Степан глянул вверх, сказал:

— Вёдра. Погодка завтра добрая будет. Эт хорошо!

Свет погас. Федька опять потянул за нитку. Свет больше не зажигался. Громыхнула во дворе дверь. Федька с силой потянул на себя нитку, вырвал булавку вместе с картошкой и смотал. Стукнула щеколда калитки.

— Бежим, — рванулся Никита.

— Сиди, — прошептал Федька. — Посмотрим.

Федька хотя и был на голову меньше Никиты, но в самых тяжелых положениях, в которых оказывались ребята, Федька всегда сохранял присутствие духа и здравый смысл. Никита уже трясся от страха, когда за ворота вышла бабка Мотька. В ночной рубашке, поверх которой была накинута фуфайка. Постояла, засунув руки, в карманы, глянула вдоль по улице, потом вверх, на небо.

— Тишина, — сказала бабка, прислонилась к палисаднику, тряхнула по-девичьи распущенными волосами и сказала: — Степан.

— Че? — отозвался дед, выглядывая через форточку. — Че ты там бурчишь?

— Зачевокал… Кочет…

— Че?

Бабка повернула голову в сторону форточки, помолчала, опять повторила:

— Степан… Тишина, говорю, какая… Страсть…

— Ага… Ежели хулиганов переловить — вот тебе и тишина!..

Дед исправно нес на себе бремя общественного инспектора.

— Э-э-ха-ха! — вздохнула бабка, отлепилась от палисадника и вошла во двор.

Вскоре Федька опять перелез через штакетник и ловко, можно сказать мастерски, воткнул булавку в другое окно.

— Ой, Федь, попадет нам, — шептал Никита. — Попухнем мы с тобой.

— Не попухнем, — голосом бывалого налетчика шептал Федька. — Только не трясись, как цуцик.

Опять стукнула картошка, громко, гулко, кажется, слышно ее было во всем Райцентре. Громыхнула калитка, бабка Мотька вышла теперь с палкой в руке, остановилась возле самых кустов, где сидели ребята. Застыла, не двигаясь.

— Слухай, дед, а не черти стучат к нам, а?

— Нет, не черти, — сказал дед, высунувшись из форточки чуть ли не по пояс.

— А кто ж это?

— Хулиганы.

— Какие хулиганы?

— Так я думаю, Никита с Федькой, кто ж еще может быть. Ты, бабка, пошуруди вот в этих кустах.

— Да там ничего нет… Наверно, черти мучат нас…

— А ты ткни, ткни дрючком! Может, кто и вылезет оттуда.

В следующую секунду с диким ревом из кустов выскочил Никита и, оглашая окрестности, понесся по Народной. И все-таки бабка Мотька успела огреть его палкой.

— Теть Моть, теть Моть, — верещал Никита. — Не буду больше!

— Добре ты его огрела, а теперь следующего давай.

— Думаешь, там еще один?

— Так вот же он, в кустах сидит, Федька.

Что случилось с Федькой — необъяснимо. И смех, и страх сковали его тело. Так и схватила его бабка Мотька, лежащего на земле, с зажатой в руке катушкой. И только потом, очухавшись, он стал выкручиваться. На удивление руки у бабки Мотьки оказались крепкими, как у отца.

— Волоки его сюда, паразита! — кричал дед Степан, чуть ли не выпадая из окна. — Нар о стили здесь хулиганья, спасу нет! Давай его сюда!

Федька, пытаясь вырваться, подтягивал ноги к животу, сучил ими, цепляясь за бабкины ноги. Но бабка внесла Федьку в дальнюю комнату, где на кровати, свесив ногу, восседал дед Степан.

— А-а-а-а! Попался! — закричал, «страшно» вращая зрачками, дед. — Ну, теперь держись!

Федька заплакал. Больше от досады, чем от испуга.

— Эт как же глаза твои бессовестные смотрят на меня, а? Как не стыдно тебе спать не давать инвалидам? Как же ты, мой сосед, которого я вынянчил на руках своих, такое варварство устраиваешь! Эт надо же додуматься, чтобы, значит, дедушку хромого да больного пугать да мучить по ночам, а? Быстро говори, кто был с тобой? Говори!