Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Итак, разбег, толчок, еще, еще и… Он летит, он парит, разворачиваясь в сторону от домов, летит, вцепившись в планку, в мотоциклетном шлеме, вперед, вперед. Бегут под ним, что-то крича, мальчишки, падают в солончаки, хохочут, машут от радости руками, стоят, покуривая, одноклассники, обомлели все до одной молоденькие экзаменаторши, что ставили двойки по химии, разинули щербатые рты старики и старухи, бормоча: «Сатану твою мать, до чего додумалися…»

А там, там, чуть в стороне, прищурившись, стоит мама и рядом с ней Иван Иваныч. И мама, всплескивая руками, что-то говорит Иван Иванычу. А тот смеется, даже отсюда видно, что он смеется. И хорошо, и жаль, что нет здесь, на выгоне, Кузнецовых, нет жены его бывшей с родственниками-оборотнями, и грустно, что нет среди милых детских лиц сына его, семилетнего Коли. Нет, его не пустили оборотни на выгон. Все переиначили, вывернули, убедили: незачем. А вот тетя Даша стоит, и даже отсюда видно, что завидует. Покрылась вся испариной, напряглась, словно кочергу проглотила. А ну ее, пусть…

Он улетал в свой четвертый десяток. Он сжег за собой мосты и вошел в этот десяток один, словно народившись заново… Один? Нет, не правда…

Вот они стоят у ворот, и Мыльников впереди. Это он их привел, Мыльников. Когда же они вошли? Сапончик даже и не заметил… Стоят, загорелые, белозубые, босоногие, прищурились, над ним, что ли, смеются? Еще бы! Учитель застыл в центре двора и, открыв рот, вперился в небо… Одно слово — Сапончик. Но что это? Что сказали они? Или ему послышалось?!

— Здравствуйте, Виктор Николаевич! А мы вас ждали!

И через пятнадцать лет война оставила в Райцентре след.

Яковлевна, Федькина бабка, рассказывала, что когда бомбили мукомольный завод, то горел он ровно три дня. Погасить не могли. Фашисты регулярно сбрасывали с самолетов фугаски. Соседка Шандыбиха, рассказывала бабка, пришла с мукомольного в исподнем, сняв с себя платье и насыпав в него муки. Так и шла через Райцентр в трусах, счастливая: есть теперь чем кормить детишек.

И через пятнадцать лет война входила в Федьку и Никиту рассказами старух, обрывками воспоминаний, внезапными слезами.

Вдруг ни с того ни с сего громко вечером перед воротами на скамейке восклицала соседская бабка:

— А помнишь, Яковлевна, как Любка карточки замыла? Ну да! Блузку-то застирала, да и замыла карточки! Ой слезы горькие! А у нее четверо!

Какие карточки? И Федька приставал к бабке, сгорая от любопытства, что такое карточки… Как понять, что такое голод? Жмых, крапива, баланда, затирка, хлеб с отрубями, как понять «пухли в Ленинграде» от голода? Как это пухли? Пухнуть можно от жратвы! С жиру беситься! Но пухнуть от голода?!

Год назад Федька с Никитой решили проверить себя и слазить ночью на кладбище. Придумал это конечно же Федька — умопомрачительный фантазер.

Старое кладбище было на краю Народной улицы, возле самого выгона. Там, на выгоне, еще в революцию расстреливали красных партизан, и ходить по нему было страшно.

Пробираясь вглубь по дорожке, ровной и когда-то покрытой брусчаткой, они жались друг к дружке, поближе к фонарику, подальше от репейников, цепляющих за штаны. Над головами шумели пирамидальные тополя, самые высокие во всем Райцентре.

Долго тогда лазали по кладбищу Федька и Никита и в дальнем углу наткнулись на аккуратные ровненькие дорожки, ухоженные и расчищенные, с одинаковыми, метра через полтора, памятниками, на которых было написано не по-нашему.

Потом, после того как Федька замучил бабку расспросами, рассказала она, что во вторую мировую в плен под Узловой попало много итальянцев, румынов, немцев. В сорок третьем многие, кто попал в Сталинградский котел, приволоклись сюда, в Райцентр. Немцы держались особняком, румыны с итальянцами вперемежку. Больше всего почему-то было румынов. Немцев погнали дальше, итальянцев в соседний с Райцентром городок, а румыны остались.

Тяжелая была та зима для военнопленных. Многие остались здесь, на этом кладбище. Не знали они, что такое морозы, когда налету замерзали птицы, когда ослабевший человек падал и уже не поднимался.

Многое рассказала Яковлевна… И то, что несли бабы русские румынам молоко, картошечку, отдавали старые мужнины штаны и фуфайки, делились с «завоевателями» чем самим «бог послал»… И лежали теперь румыны среди российских солончаков, посреди Райцентра, самого-самого центра рая. Много лет спустя из области, с Узловой, подкатил автобус и молчаливые люди пошли в глубь кладбища, наступая на тени от пирамидальных тополей. Разбрелись, стояли, читали, тихо переговаривались на своем, румынском. Пожилые люди в маленьких разноцветных шляпках, в рубашках-безрукавках поднимали головы вверх, утираясь платками, глядя на палящее и, может быть, уже знакомое райцентровское солнце.

Жизнь на улице Народной шла своим чередом, подрастали Федька с Никитой, помирали старики, шли в армию и возвращались парни, играли свадьбы… Сидели тогда ребята со всей улицы на воротах, качались, видели, что за столами всем управляют старухи. Конечно же им не приходило в голову: а где же мужчины, где старики? Мальчишек, к примеру, было пруд пруди, парней поменьше, мужчин за сорок — по пальцам пересчитать. После пятидесяти — почти одни женщины. Теперь стариков на Народной осталось двое — дед Степан и Михалыч. И оба были калеки, изувеченные на второй мировой. Хромые на разные ноги. Дед Степан потерял на Волховском фронте правую, Михалыч под конец войны, в Чехословакии. Дед Степан контуженый и весь колотится из стороны в сторону. Михалыч — старик потверже, меньше ростом, подобрее. Кстати, Федька и Никита не могли уяснить себе, как это дед Степан и Михалыч ноги «потеряли». Лет до шести мучил вопрос, как можно потерять то, что из тебя выросло, попробуй оторви ногу или руку! Непонятно.

Однажды у Никиты резали свинью, та вырвалась и побежала вдоль забора с окровавленной глоткой мимо мужиков и все норовила юркнуть обратно в базок. Свинья кричала, призывая на помощь хозяина, принесшего ее домой еще поросеночком. А хозяин, отец Никиты, сбегал в дом за ружьем и всадил ей в белый лоб пару жаканов. Вот тогда они оба, Федька и Никита, по-другому увидели отца Никиты, мужиков и себя. Они впервые осознали смерть в ее простоте. Но как дед Степан и Михалыч потеряли ноги? Как они ходят с этими дрючками, чем они их привязывают, к чему? Все это волновало и требовало ответа.

И Федька предложил посмотреть, как бабка Мотька, жена деда Степана, будет купать старика. Залегли в лопухах. Дед Степан сидел в центре двора на солнышке, грелся. Бабка готовила купанье.

Дед Степан, подергиваясь от налетающего ветерка, блуждал взглядом вслед за курицей, говорил: