Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

С начала лета, как посоветовал Палыч, Гришка было загорелся. Ставил капканы. Теперь надоело. Даже несложный подсчет говорил о том, что этим путем он заработает на магнитофон года через четыре. Морока. Шкурки рвутся, капканы теряются… Теперь Палыч советовал подстрелить чего-нибудь покрупнее и сделать чучело. За чучело, говорил, хорошо платят. Насколько хорошо — не знал, но обещал узнать. Конечно, к примеру, если долбануть где-нибудь лису… Но где ее найдешь тут… Да и она сейчас лиса не лиса, облезлая, как кошка. Стрелял недавно то ли в лису, то ли в собаку. Перебегала через линию, на выстрел не подпустила. Значит, где-то здесь нора, поблизости. Вообще-то больше была похожа на собаку или волка. Не попал. Дробью бил. Метров с восьмидесяти. Кувыркнулась только. И след простыл. Где-то есть, есть нора, потому что и в прошлом году видел здесь… Бегали то ли волчата, то ли лисята… Но где? Разве тут найдешь по этому бурелому. Посадка разрослась, и в некоторых местах в ней уже появились даже грибы.

— Гриш, — опять затянул одно и то же брат.

— Что? — спросил Гришка и, очнувшись от тягостных размышлений, цыркнул слюной в сторону лежащей в грязи кружки. Попал. — Ну что?

— И сть х о чу…

— Заткнись. Схлопочешь у меня.

Брат захныкал. Захлюпал носом, разнесчастно, с большим опытом маменькиного сынка. Ничего, пусть похныкает, ему полезно. Здесь ему не дома. Здесь он, Гришка, хозяин. Пусть… Тут пошел взяток, а ты начинай заниматься «ненаглядным»! Вот если прислала его, пусть едет сама и возится с ним! А ему, Гришке, некогда! Промывай теперь для него специально зерно, разводи для него примус, лезь в погребок, теперь, после дождя, полный лягушек и воды. Вылавливай теперь там среди ляг картошку, лук, ищи там кусочки сала, которые он положил на банку из-под жира. Теперь сало плавает вместе с лягушками. И эти самые ляги толкают его лапками, влезая в темноте на него, отдыхая… Фу… Перебьется, не умрет без супчика. Ему здесь не дома, а в степи! И пусть это зарубит себе на носу! Пусть зарубит! Крутишься тут как белка в колесе, а все ему, «ненаглядному». Ему, а не Гришке…

Про «белку в колесе» Гришка вторил за отцом. Тот любил пожаловаться, достать всех своей тяжелой, неслучившейся судьбой, так достать, что мать начинала плакать, а Гришка беситься. Слез Гришка не выносил.

Он подозревал, что не слишком-то уж так болен отец, чтобы не работать на своем шиферном заводе, чтобы не смочь доработать до пенсии… Надоело ему. Скорее всего. Скукота. А тут стал покашливать, вроде бы и туберкулез… Короче, «косить» стал. А потом от собственной тоски и нудности, от природной лени своей уже сам решил, что болен, тяжело болен… И вскоре поверил, хотел поверить, что он — инвалид. И вот уже другие смирились, что чахнет, болен, не жилец. А если честно, когда разозлится, то так схватит медогонку, так перевернет ее и опрокинет на бочку, что любой здоровенький обзавидуется. Там, между прочим, в медогонке, бывает до ста с лишним килограммов!

Ну и не ходил бы на свой завод. Никто его не заставлял! Вот Палыч, которому он люто завидует, сумел же разобраться! А кто мешал ему, отцу, разобраться? Потому что «головой кумекать надо»!

«Головой кумекать надо» было от Палыча. Палыч мотался по району, скупал шкурки чернобурой лисы, которую стали вовсю разводить колхозники, скупал шкурки выдры, волка, брал почти за бесценок плохо выделанные шкуры барана. Потом продавал их с хорошим наваром. Продавал в области. Еще он скупал по хуторам козий пух, вез его к себе, отдавал знакомым женщинам, которые сучили нитки, вязали платки, а он потом или сам ездил продавать эти платки, или отправлял их в посылках. Словом, «вертелся», как говорили о таких, как Палыч… А пасека — это побочное дело. Так, для разминки. Хотя тоже непростое, требующее сил, времени, таланта и ума. Все было у Палыча. И талант, и ум. И направлено все это было на одно: делать бабки. И он делал их. В этом была суть его существования.

Гришка все еще не решался ступить за край будки, в грязь. Напротив до горизонта над вспаханным полем поднимался молочный пар. Пчелы уже гудели иначе. По натужному, однообразному звуку Гришка определил: надо открывать пошире летки.

Гришкин отец скоро разобрался, что старший сын гораздо больше, чем он сам, понимал, знал и схватывал от других пчеловодов про этих пчел, на которых, оказывается, как и на шиферном заводе, надо было вкалывать, затрачивать не только физические, но и душевные силы. «Возиться», как обзывал постылый, тяжелый, однообразный труд отец. И он постепенно, незаметно для себя стал перекладывать всю работу на старшего. А сам отдыхал. То есть катался по степи на мотоцикле, ставил вентеря на соседних прудах, не слишком напрягаясь, собирал по посадкам тутовник, смородину, здесь же, на примусе, варил варенье. Работал — да. Но делал то, что ему нравилось.

Это было его темой. Он любил зимой перед телевизором порассуждать, глядя фигурное катание: мол, вот катаются в свое удовольствие, машут руками, прыгают… Их бы всех засадить в цех обжига, в вонь, в смрад, а потом — обратно на лед: скачите, спортсмены, радуйте народ обязательной и произвольной программой. Это и раздражало больше всего. Он всю жизнь пашет по обязательной, а они где-то там радуются по произвольной. И уже не шел в счет тот явный, видимый с экрана, тяжелый труд этих самых фигуристов, когда какая-то малышка, откатав свою произвольную, с выпученными глазами, задыхаясь и запрокидываясь, растягивая губы в улыбке, натужно машет рукой, а отец шипит из кресла: «Давай-давай, скачи дальше, попрыгунья, радуй нас». Вот он и закосил в сорок с лишним лет на произвольную. И Гришка теперь фактически один в четырнадцать лет «возился» с пчелами. Конечно же ему был несравненно ближе Палыч, который успевал за день пройти все свои тридцать семей, выкачивал, срезал засеянных трутней, раскидывал получше в семьи, где плохо червила матка, детку и еще успевал смотаться в сельпо в кооперативный магазин купить именно то, что потом можно было толкнуть на Узловой.

Глухо ревел на подъеме тяжеловоз. Приближался. Заскрипели, застукали на стыках колеса, со звоном прокатываясь в нескольких метрах от пасеки. Из собачьей будки показалась голова полусумасшедшей дворняжки Альфы. Зевнула, сонно зыркнула в сторону Гришки, не ожидая от него ничего хорошего. Глянула в глубь человеческой будки, ожидая Васюху. Надежда на то, что ее сегодня покормят, была только на младшего. От Гришки она давным-давно уже ничего хорошего не ждала. Только она, Альфа, в полной мере знала, чего можно ожидать от него в будущем. Гришка был жесток, вернее, все больше и больше испытывал любопытство до чужой боли. И это она помнила хорошей собачьей памятью. Гришка сейчас смотрел ей в глаза. Просто так смотрел. Наблюдая, что же за эти три дня изменилось в ней. И изменилось ли? Альфа скользнула взглядом по застывшей в проеме двери фигурке подростка, отвернулась.