Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Ошибка была неизбежна, как неизбежен после такого напряжения спад. Расслабился. И они застукали. Засекли. Потому молчал тогда в сарае, молчал, глядя на нее, зная, что нельзя произносить ни слова. Знал, что загнан опять, кольцо тихо-тихо смыкается, понимал: теперь он на железной дороге, и никуда не денешься. Вокруг степь, степь. Чувствовал, как чувствует рыба, тыкаясь в глубине в сетку, что она в неводе и ее тянут, хотя до берега еще далеко, но ее тянут, и напряглись, вздулись вены рыбаков, дрожат поплавки, скребут, цепляясь за коряги, по дну грузила. Знал: нет, не получилось и на этот раз.

И уже здесь, в лесопосадке, с подвернутой ногой, рылом зарывшись в листья, притих. Тянуть — пусть тянут. Это их работа. Ему остается лежать. И не спешить. Куда рыпнешься с такой ногой?

Он лежал на каком-то брезенте. На этот брезент он наткнулся сразу же, соскочив с товарняка, когда увидел ульи и залез в один из них, ничего не соображая от голода. Этим брезентом он и укрывался от пчел, когда они его грызли нещадно, на него и завалился в посадке, когда понял: все. Увидел сломанную ногу, почувствовал боль, в мгновение ока затвердел душой, распрощался с югом, распрощался с морем, со странным, манящим, женским названием Гудаута, распрощался со всем на свете. Опять остался наедине с собой. Опять. И теперь лежал, покусанный пчелами, уткнувшись в брезент, на котором что-то сушили до того, как пошел дождь.

От брезента пахло то ли сушеным чабрецом, то ли ромашкой, он не мог вспомнить запаха, во всяком случае, запах был откуда-то из аптеки, когда болела покойная бабка, его посылали в аптеку… Когда-то, в другой жизни. В жизни не с ним. С другим мальчиком — на велосипеде, в шортах. С кем-то другим… А может быть, и не бабка болела тогда, а дед. Тоже теперь покойный. В аптеке пахло так же… Но названия запаха он не знал. А еще, если внюхаться, от брезента словно издалека, с другой стороны реки, несло запахами багажника автомашины: бензином, маслом, запасным колесом, сырой картошкой… Молодой картошкой этого года, в розовых пупырышках, сочной, разваристой, если немного подсыпать соли и есть ее вместе с кожурой, поливая постным маслом.

И еще от этого куска пахло… Вольной жизнью. Он осклабился, вздохнул. От этого брезента воняло, несло, смердело… Размеренной жизнью, существованием вместе нескольких человек, объединенных каким-то общим смыслом во имя чего-то, что он никогда не имел, что он, наверно, уже никогда не будет иметь.

От этого брезента пахло женщиной. Бабой, шмарой, машкой, телкой, тоже розовой, в пупырышках, с приоткрытыми, распахнутыми губами, подрагивающей, как кислое молоко, если его встряхнуть в банке, ловящей губами губы, томной, ахающей, грубой, бьющейся как пойманная рыба, когда уже невод вытянут… Тихой и теплой, в которую можно уткнуться головой.

Перевернулся. Хотелось курить. В пузе от сожранных, проглоченных двух рамок меда ворчало, сосало и причмокивало. В пузе стоял огромный ком льда, который не собирался таять, а только обрастал и обрастал… Боли не было… А может, уже и была, но оттого, что болело все тело: свезенная в кровь рука, сломанная нога, покусанная кожа, лицо — от всего этого боль в желудке, казалось, не существовала. Да и сам он куда-то плыл, куда-то греб, но не к берегу, а вдоль реки. Это видение часто являлось ему после того, как умерла мама.

Умерла она несколько месяцев назад. А сидеть ему оставалось год с небольшим. И вот-вот должен был быть приказ о расконвоировании, и он стал бы жить не в зоне, а «на поселении», на окраине Райцентра. Ведь он последних три года хорошо работал, и фото его висело на Доске почета. Но умерла мама, и жизнь потеряла смысл. И что-то сломалось внутри него. Ночью. Он помнил даже то мгновение. Как это произошло. Вдруг проснулся, плавно от толчка в живот, открыл глаза и смотрел на нары над головой. Долго смотрел не мигая. В ромбовидное сплетение панцирной сетки. И вдруг завыл, страшно, как собака. И уже потом (избитый злыми, перепуганными воем, ненавидящими слабость и презирающими дешевку людьми, смердящими матом, ухающими кулаками в голову, в пах, во что попало) затих. Затаился. Решил. И опять побежал. И теперь в видениях была какая-то река, на берегу люди, почти все те, кого он знал и не знал. Люди. Смотрят на него. Он плывет. К ним. А они почему-то машут ему руками, как в «Броненосце «Потемкине», который крутили по праздникам. Кадр из фильма запомнился, стал памятью. Люди машут руками с дебаркадера, много людей. Машут, машут, а он плывет, чувствуя, что течение его то ли относит, то ли протаскивает мимо того берега. И среди этих скорбно стоящих женщин на берегу отчужденно и грустно стоит мама, но не машет. Смотрит. А он гребет к ней, понимая, что уносит его окончательно, бесповоротно, чувствует, что осталось совсем немного. И не может преодолеть именно этого «немногого». Тонет.

Гудела земля. Уже в третий раз гудела. Третий состав. А их все нет. Прошло уже много времени. Никого. Воскресенье? Нет, просто ехать далеко. Приедут.

С грохотом, метрах в десяти, по рельсам с севера на юг катились вагоны. Медленно, один за другим, в гору: цистерны с нефтью, пульманы, уборочные машины, поставленные одна на другую…

Он вдруг без особого напряжения увидел то, что видел много раз, сидя в сарае, прилипая к щели в нем: равнодушное, усталое лицо машиниста, восседающего на ревущей дизельной громаде, частичка этой громадины, винтик от этой громадины, отупевший оттого, что все время прямо, прямо… И не повернуть, никогда уже не повернуть, потому что рельсы. С севера на юг. Он увидел, как машинист прикуривает, бросает спичку в окно, спичка летит, планирует, покачивается в воздухе, падает, скатывается с насыпи. Машинист смотрит перед собой, мимо него, скрючившегося перед щелкой в угольном сарае, в ворованном пиджаке, ставшем теперь черным и никуда не годным. А машинист тот все курит. Вот… Докурил, поставил бычок между средним и большим пальцем и дал щелбан. Бычок полетел в сторону сарая, упал в траву. Виден даже дымок из травы. Близко. До головокружения близко. И нельзя.

Нельзя? Нельзя?! Можно! Так и было… Когда отъезжал тепловоз, выскакивал, хватал, делая три шага к бычку. Три шага «к», два «от». Вот так же тогда сказал себе «можно». На вокзале. Сидел на скамейке. В парке. Сидел внаглую. Ждал, когда откроют билетную кассу. Хотел войти, взять билет и сразу на проходящий скорый, на юг! В Гудауту. Но чувствовал: нельзя входить в вокзал сейчас. Можно будет потом, в обед. Когда у них перерыв, когда они сдают дежурство и невнимательны. Но подкатил поезд — встал и вошел в вестибюль и лицом к лицу столкнулся с двумя милиционерами. Они посмотрели на него, сразу же увидели — он. И ему ничего не оставалось, как опять побежать. Это и было его ошибкой. Опять бежал, вскочил в товарняк, ехал куда-то, спрыгивал, отсиживался, опять садился в товарняки, ехал, уже не понимая куда. Ушел для того, чтобы потом сидеть в сарае, для того, чтобы лежать здесь. Все равно… Нестерпимо болит живот. Отравился медом.