Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

А еще выше, над пчелиной воздушной дорогой, в небесах, расправив крылья, парил степной орел. На древнем и седом кургане, далеко от железной дороги, среди засохшего молочая в начале лета у самки, высиживающей яйца, вылупились два птенца. И теперь он парил, выискивая в кустах терновника в лесопосадке, в голой степи зайца, суслика, на худой конец, полевую мышь. Он внимательно смотрел круглым сферическим глазом вниз. Видел, как человек, который вывалился из товарняка, полз теперь к пасеке, медленно волоча ногу. Туда, где он только что воровал мед, видел, как сверху навстречу тепловозу на горизонте шла красная дрезина и вокруг нее суетились точки-люди, снимавшие ее сейчас с рельсов, видел, как слева и справа по лесопосадке тоже брели точки-люди, прочесывали, приближались. Он все видел, обнимая землю, — выпуклую, выгнутую, приближенную к нему, сразу, одним взглядом. Все видел, потому что у него был свой взяток.

Раньше старая дворняга Альфа любила одного человека на пасеке — Кравцова. Он принес ее к себе домой еще щеночком, кормил молоком, растил, потом, когда надо было вывозить пчел на весенний медосбор, взял ее, Альфу, с собой. Кравцов выпивал, лечился, ему и самому частенько есть было нечего, а тут еще собака. Сын Кравцова работал на большом грузовике, он и решил тогда, что Альфа с ними больше не живет. Может быть, он и правильно сделал, что так решил, потому что, когда приехал забирать «папулю», тот был в крайне разложенном состоянии, пил беспробудно, покупая самогонку на хуторах, катаясь туда на чихающем мотовелосипеде. Сын увез «папулю» в лечебницу, и провалялся он там до конца того первого лета.

Альфа жила в степи с Гришкиным отцом, Гришки тогда еще не было на пасеке, он появился года через три-четыре. В свое первое лето она лазала по лесопосадкам, терялась в кукурузе и подсолнухах, поднимала куропаток в стерне, пугала в терновниках летних, облезлых, жирных, как подсвинки, зайцев, ходила по запутанным волчьим и лисьим следам и знала, что рядом, в лесопосадке, была волчья нора. Знала, что там каждый год выводок за выводком появлялись мохнатые шерстяные комочки. Волчата.

Каждый раз, бывая близко возле норы, вздыбливала шерсть на загривке. Стояла, ничего не понимая, переполняясь ненавистью. Запах, который шел от норы, волчий запах, будоражил внутри Альфы что-то неподвластное ее собачьему пониманию, если таковое существовало. Раньше, когда ей не было и половины тех лет, сколько сейчас, она могла ночами напролет лаять на взрослых волков, которых чуяла издалека, знала, что они стоят совсем близко, в посадке. Стоят, смотрят, не уходят. Хозяева. Точно так же по молодости она лаяла, никак не привыкнув, на ночные поезда. Не могла привыкнуть к свету, прорезающему вверх воздух под звездами, над посадкой, потом к грохоту и перестуку колес. Не могла привыкнуть и поэтому выбегала к железной дороге, лаяла, бежала вдоль насыпи, может быть, ругаясь самыми последними собачьими словами прямо в постное лицо машиниста, успевая бежать за тепловозом, когда тот вползал в гору на подъем. Потом прошло. Альфа повзрослела.

Через два года рядом стояла еще одна пасека, и на ней тоже была собака. Альфа бегала к той собаке, может быть, они даже и дружили. Может быть. Но однажды Альфа прибежала к ней и увидела странное зрелище: рядом с той собакой копошилось что-то, и она это что-то прижимала к себе, подгребала под себя лапами, одновременно рыча в сторону Альфы, не подпуская ни на шаг. Это чрезвычайно удивило Альфу. Она села невдалеке, сидела присмирев, внимательно глядя на изменения, происшедшие с подругой. Альфа глядела на щенят, на подругу, на хозяев подруги… Да так ничего и не поняв, повернула и затрусила назад, поджав хвост, бочком, раздумывая: что же это такое случилось с ней?.. К тому времени она уже зимовала на разъезде, рядом, потому что пасечники считали ее своей только летом.

В первый раз, когда Кравцов «заболел» и больше не вернулся, осенью она оказалась ничьей. Тогда в конце августа погрузили на два грузовика ульи и стояли, покуривая, при свете зажженных фар. Все были в фуфайках, потому что упали ранние холода. Решали, что делать с собакой. Так ничего и не решили. Гришкин отец проявил малодушие. Жена, мол, не любит собак, а я — так мне все равно. Почему-то все не сговариваясь ждали тогда, что именно он возьмет Альфу к себе. И сын Кравцова, и Палыч, и жена Палыча, тоже участвовавшая неизменно во всех операциях по перевозке пчел. И когда Гришкин отец отказался, на секунду всем стало как-то неловко… Мол, что же это такое, вроде решили, а теперь он… Эх… И поглядывая искоса на собаку, виновато поглядывали, с сожалением.

— Ну, хыть пристрелитя! — взорвала молчание не слишком добрая жена Палыча. — Стоят, как эти… Поехали. Замерзла я…

И отошла, села в машину, развязывая им руки. Но ни у кого тогда те самые развязанные руки не поднялись. Пришла мысль. И пришла она конечно же Палычу. Он от природы был сообразительным человеком. Он придумал. Посадил ее в свой «москвичок», тогда у него был еще «москвичок», и к неудовольствию жены повез.

Он ехал первым, за ним катили грузовики. На разъезде Палыч открыл дверцу, спустил собаку на землю, погладил отечески, потрепал за ухом, как юннат-ветеран, член общества по охране природы. Прохрипел, чуть ли не смахивая слезу:

— Давай, давай… Беги во-о-о-он туда. Да не на меня гляди, а туда! — подпихнул Альфу под зад теплой, мягкой рукой.

И уехал. Поначалу Альфа бежала за грузовиками почти под самыми красными тормозными фонарями, так как грузовики ехали медленно. Потом, ничего не понимая, она стала останавливаться и нюхать воздух: что это? Куда она бежит? Потом, устав, окончательно остановилась посреди дороги и смотрела, как, урча, переваливаясь с борта на борт, грузовики скрылись за поворотом. И ее осенило. Она повернула и понеслась назад. Она пробежала мимо домишек на разъезде, перемахнула железнодорожные пути и припустила что было сил вдоль железной дороги на пасеку.

Прибежала. Уже светало. Вокруг были разбросаны забытые в темноте колышки, то тут, то там валялись гвозди, крючки, в посадке остался рукомойник и забытый таз. Как всегда, оттого, что шоферы спешили, подгоняли пасечников, что-нибудь забывалось. Брошенное хозяйство Альфа обнюхала тщательно. Окончательно сбитая с панталыку, обнюхала следы от сапог, следы от протекторов машин, брошенные бычки и отхаркнутые плевки. Все обнюхала. И, устроившись между двумя щитами, которые не уместились на грузовиках и были брошены, стала сторожить. Щиты были Кравцова. От них пахло хозяином.

Альфа сторожила тогда как настоящая сторожевая степная собака. Долго, до самых холодов, никого не подпускала к пасеке, а особенно тот самый выводок волков, который ближе к зиме наглел и наглел. Так бы и сожрали они ее, если бы случайно вдоль лесопосадки осенью не проезжал на велосипеде обходчик с разъезда. Спешившись, он решил глянуть, что там на месте пасеки? И только подошел к щитам, как был напуган тщедушного вида собакой, кидавшейся не на жизнь, а на смерть. Голодная, запаршивевшая, полусумасшедшая дворняга. Он ее забрал к себе. Так Альфа осталась жить на этом белом свете, осталась жить случайно, потому что люди тогда ночью, отъезжая с пасеки, решили, что жить ей незачем.