Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Гришка, не открывая глаз, давал Васюхе звонкую затрещину и опять ругался. В темноте ночи звенела цепью Альфа, вылезала из будки, было слышно, как она встряхивается под мелким дождем, разминая старые кости, лакает из поилки, предназначенной для пчел, воду и, грохоча цепью, забирается назад в будку. Васюха, поплакав, замолкал. И тогда, если не мог уснуть, опять становилось страшно.

Особенно жутко было этой последней ночью. Он не спал, и ему казалось, что кто-то ходит вокруг будки. Ему мерещились осторожные чьи-то шаги, и было удивительно, насколько они осторожны и вкрадчивы, если Альфа ничего не слышит. Спит.

Сквозь волны дождя Васюха явно слышал чьи-то вздохи, причитания и шепот, он почти кожей чувствовал, осязал: кто-то ходит, крадется возле будки, подолгу стоит, тихо и тяжело дышит перед дверью, не решаясь прикоснуться. Иногда он, Васюха, с увеличивающимся зрачком в кромешной промозглой темноте видел: щель между косяком и дверью медленно, подрагивая, увеличивается. Кто-то тянул на себя дверь. И ему становилось настолько страшно, что пересыхало во рту и язык болтался между нёбом и зубами, не в силах позвать, осторожно, тихо, шепотом: «Гри-и-иш».

Щель, подрагивая, уменьшалась, и вскоре осторожное чавканье удалялось, словно этот «кто-то» видел его расширенные зрачки здесь, на кровати. И опять — стук капель по крыше, и опять — слышно, как храпит Альфа.

Днем, когда дождь закончился, Васюха лежал на правом боку, уставясь в стенку. Будку уже не красили лет десять, и отец, купив ее у пчеловода, который бросил заниматься пчелами из-за старости, ругал эту самую будку и того самого пчеловода на чем свет стоит.

Крыша текла изо всех дыр и щелей, и теперь, после таких дождей, Васюха видел, что на полу, как в бане, сквозь положенные доски, если наступить, цевками вспучивается мутноватая жижа. Стенки будки были мокрыми, липкая грязь, смесь степной пыли и многолетних дождей волнами припаялись на стенках до самого потолка. Пришлось деревянную кровать отодвинуть, чтобы не затекало.

Спали они с Гришкой вдвоем, потому что раскладушку поставить на пол было нельзя, Гришка, правда, отдал все теплое Васюхе. Отдал ворча, но понимая: как-никак братцу шесть лет, и против этого не попрешь. За все эти дни он, Гришка, один раз даже сварил ему суп.

Суп варился просто. Долго разводился примус, вспыхивал, гас, иголка для прочистки в полутьме будки то и дело ломалась или загибалась: открывать дверь было нельзя — задует. Наконец вспыхивал ровный малахитового цвета огонь, и на душе становилось весело и светло. В кастрюлю наливалась до половины вода, бросались две горсти риса, мелко нарезанные две картошки, потом с салом пережаривался лук, вываливался с шипением в кастрюлю, и суп был готов.

В погребе, тоже полном воды, Гришка при свете спички отыскивал банку каймака, положенного «ненаглядному» матерью, долго открывал толстую полиэтиленовую крышку, кидал в кастрюлю пару ложек и, пододвинув ее под нос Васюхи, нарочито грубо говорил:

— На. Жри.

Смотрел, как тот осторожно, двумя пальчиками, едва прикасаясь к ложке, скребется по дну кастрюли. Есть из нее было неудобно, и Васюха умоляюще искоса поглядывал на брата, не смея попросить о помощи. Жижица сливалась с ложки, потому что борта у кастрюли были высокими, в ложке оставалась одна картошка и чуточку риса да еще изредка две-три перегорелые луковинки. Гришка дымил папиросой, глядя в пол, с сознанием исполненного долга перед матерью и, вспоминая про Васюху, изредка кидал:

— Да не давись, не давись, никто за тобой не гонится.

Сейчас Васюха лежал, повернувшись к теплу, которое накатывалось волнами в приоткрытую дверь. Ему было видно перепаханное под озимые поле, белый пар, скорее всего туман, поднимающийся по-над впитавшей в себя влагу степью. Васюха не знал всему этому ни названия, ни разнообразных определений, которые придумали до него умные люди. Он просто видел, что это ни на что не похоже… и смотрел, подрагивая от холода и сырости, на голубое-голубое небо, на черное-пречерное, до горизонта вспаханное поле, на белый пар, постепенно рассеивающийся под лучами последнего жаркого по-настоящему солнца. Он еще не знал, красиво это или некрасиво, он думал про себя: «Вот это голубое небо» или: «А вот это черная-пречерная земля». Он смотрел и чувствовал: хорошо, потому что будет день, тепло, будет супчик и, может быть, скоро приедет мамка.

Вспоминал мамку, думал про вкусное печенье, которое она положила ему с собой, а он в первый день по-тихому от Гришки скормил его Альфе. Теперь так хотелось этого печеньица, но не было. Думал про велосипед, маленький, который мамка купила ему к дню рождения. Ездила в область и купила. И до поры спрятала. У соседки. Танюшка, дочка соседки, разболтала, заранее отвоевывая себе право покататься на нем. А день рождения так скоро… Так скоро… Жаль, что теперь вот он опять простынет и заболеет.

Васюха привык к тому, что он — болезненный. Так все говорили. Это стало как-то само собой разумеющимся. Отец говорил:

— Гришка — этот ч-ч-черт! А Васюха… Эх! Чот он, мать, у тебя — ба-а-а-альной весь! Какой-то недоделанный.

— Кто же тебе виноват? — беззлобно огрызалась мать. — В тебя небось.

Чувство, что он, Васюха, какой-то не такой, как все, а слабее, привилось в нем и закрепилось к шести годам окончательно. И теперь, оказавшись в степи, он просто лежал и скулил. Но не потому, что был ленив, а потому, что знал: ему нельзя. Он или простынет, или сделает все не так. А как — про это знал Гришка. И Гришка валил на него без разбору: и плохую погоду, и то, что забыли на улице транзистор, потому что он, Гришка, говорил ему, а Васюха не убрал. Теперь батарейки отмокли, и они сидят без транзистора. И не знают, что, когда и где происходит. Васюха был виноват и в том, что Гришка проворонил часы. Часы эти были на руках у Гришки, тот, когда начался сильный ливень, в первый день снял их и отдал Васюхе, а сам пошел все убирать, переворачивать вверх ножками стулья и укрывать их вместе со столом брезентом, плотно и на крючки защелкивать крышки от ульев, чтобы ветер не сорвал их и не залил. Васюха был виноват. Да, это он уронил те часы на пол, они еще завалились между половицами, и когда Гришка, матюгаясь, достал их — они встали намертво. Тогда Гришка поколотил Васюху. Крепко поколотил. И, сорвав на недоделанном, на хлюпике, на слабаке злость, пошел прочищать саперной лопаткой вокруг пасеки овражек, чтобы не затопило пасеку.

Вода шла сверху, от насыпи, по которой проходила железная дорога. Потом вода шла уже из-за насыпи, через кудук, под ней. И, сливаясь в широкий поток, проходила по ереку, совсем рядом с будкой и ульями. Палыч сразу, как только приехали, сказал, что надо ухо держать востро, когда начнутся дожди. Потому что раньше такого не было. В этом месте степи скоро должна была образоваться балка. И Гришка бегал под дождем, матюгаясь, как отец, по-детски, с серьезным видом, работал…