Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Хватит, — серьезно ответил Кравцову сын, навалившись толстым брюхом на маленький степной столик. Он жевал то же самое сало, которое Кравцов-отец стравливал собаке.

— Действительно… ваш сын прав… — пропела жена Палыча. — Хватит вам…

Отец не послушался сына и стал просить, канючить, начал потом изощренно портить всем настроение, зная, что водка еще есть, но спрятали. И сын не выдержал. Вскричал, размахивая руками, кидая в отца ключи:

— На, на, иди! Под сиденьем лежат две бутылки! Бери, пей! Залейся! Надоел!

Кравцов пошел к грузовику, открыл дверь ключом и достал конечно же обе бутылки. Вторую взял в руки, понес вроде бы к ним, но по дороге стал пихать бутылку под улей, под самую злую кавказскую семью.

Пьяный Кравцов дохнул перегаром на леток, а водки пчелы не переносят так же, как и дыма. Но если от дыма пчелы убегают, то на запах водки и лука кидаются. Кравцов, нагнувшись, сразу же получил щелчок прямо в пьяную рожу. Альфа крутилась рядом. Она еще не изведала, что такое разъяренные пчелы…

Тогда ее укусила одна пчела, другая… Кравцова кусали тоже. И он, ойкая, побежал к будке. Пчелы увязались за Альфой. Рой кинулся на нее. Она кубарем завертелась, выгрызая из шерсти жужжащие, вертлявые точечки. И понеслась по степи, падая, кувыркаясь, воя, умоляя о пощаде. Но пощады ей не было.

И опять виноваты были люди. Думали тогда — подохнет. Распухшая Альфа лежала в лесопосадке, пыталась встать, проползти, но заслышав — или ей уже казалось — жужжащий звук, визжала тихо, словно плакала, рождая в Гришке какие-то отблески жалости. Отблески, потому что не знал, не научили его, как это — чувствовать чужую боль как свою.

На следующий день Кравцов-отец и Кравцов-сын, проспавшись и глянув на часы, выяснили, что на улице понедельник и сын уже как два часа вовсю «перевозит» для нужд народного хозяйства глину и песок. Кравцовы уехали, даже и не вспомнив про Альфу. Потом уехал Палыч. Жене его надо было на работу. Во вторую смену. Палыч с женой Уголовный кодекс соблюдали и в мелкие противоречия с государством по поводу трудового законодательства не вступали. Жена Палыча числилась продавцом киоска, с дорогим для мужских сердец словом «Пиво». Он сам — инструктором по плаванию в школе, где еще не было бассейна, но вот-вот… Словом, уехали и они.

Остались на пасеке Гришкин отец и Гришка. Альфа ползала по лесопосадке, грызла травки, на что отец мудро сказал Гришке, чтобы тот не трогал ее, потому что если она найдет, что ищет, то выживет. И она нашла. И выжила.

Но теперь часто стало ей вступать что-то в голову, Альфа носилась по степи как угорелая, кидалась на поезда, кидалась на красные в ночи тормозные фары машин, может быть, перепуганная той теменью и пустотой, когда ее бросили в первый раз.

Однажды Палыч, подъезжая к пасеке, случайно взглянул в сторону своры собак, удивился, затормозил:

— Да это же Альфа, смотри!

И жена, чванливо поворачивая голову, полосуя жирную шею складочками, оглянулась. Среди десяти собак вертелась сучка. А кобели припадали перед ней на передние лапы, заигрывали… Каждую весну Альфа собирала такие хороводы кобелей и уводила так далеко в степь, что и стреляли в нее, и травили ее, и ничего не помогало… Но щеночков у Альфы не было.

Гришка по-своему использовал на пасеке присутствие Альфы. Он стал изучать поведение собак в «экстремальных условиях». У Гришки все больше проклевывался природный пытливый ум при абсолютном отсутствии сострадания. Он изучал степь не только с тем, чтобы поживиться за ее счет, но и из природного любопытства, и ему откровенно было интересно, как поведет себя придурочная Альфа, если ей потихоньку прижать лапу сапогом. Он же помнил, как лапку лягушки, у которой на глазах всего класса отрезали сначала голову, опускали в кислоту. И лягушка дергалась к вящему восторгу и удовольствию учительницы биологии. Помнил это Гришка, а как же такое можно забыть! Почему же нельзя и ему? Можно. И, оставаясь с Альфой наедине, убирал от нее, привязанной к будке, поилку. Смотрел, изучал, как она хакает, вывалив язык, глядя ему в глаза, а он изучал: сколько она продержится, как будет вести себя через час, через день, два?

Если говорят правду и собаки относительно жизни человека живут один к шести, то Альфа к девяти собачьим годам жизни прожила пятьдесят четыре, а уж те тяготы, которые она вынесла, позволяли накинуть еще годков пятнадцать. Так что получалось семьдесят человеческих лет. И вот вплотную к этой собачье-человеческой старости у Альфы появился еще один страх. Страх перед Гришкиной мягкой, вкрадчивой, изучающей и даже застенчивой улыбкой. Когда он приближался, смотрел в глаза и делал губами ласково:

— Фью-у, фью-у.

От всего было спасение осатаневшей от жестокости собаки Альфы. Но не было спасения от этого Гришкиного взгляда, от его буйной, любопытной фантазии. Однажды, осененный, он придумал вот что. Вытащил Альфу из будки за цепь, подтянул к себе ближе… Альфа от ужаса закрыла глаза и тихо, беспомощно скулила. Гришка, медленно подтягивая собаку, упирающуюся, полузадушенную ошейником, вдруг достал из-за спины трутня, которого держал за одно крыло, и медленно поднес к уху Альфы. Трутень бился, жужжал, Альфа тоже билась, ревела от страха, не имея сил вырваться из-под сильной Гришкиной руки, а Гришка молча, с любопытством юнната смотрел ей в закатившиеся зрачки.

Гришка рос, мужал, набирал силу. Но сила без душевной работы — не сила, а опыт без душевного умения сострадать — не опыт. Что-то совсем другое. И Гришка вовсю набирался «этого другого» для пользы дела.

Васюха лежал в будке без движений, смотрел в стенку, сопел и чувствовал себя самым разнесчастным во всем подлунном мире. Всей прошлой ночью он как слабак тихо-тихо похныкивал и заработал в свой адрес это слово. Каждый раз ночью Васюха просыпался, и ему было нестерпимо страшно. Просто так. Ни с того ни с сего. Страшно, что Гришка спал, толкаясь во сне ногами, страшно, что в зарешеченное мелкой сеткой окно над головой стукала одна и та же ветка клена. Васюха вздрагивал и всем телом, насколько позволяло положение валет, в котором они с братом лежали, прижимался к Гришке. И тот сразу же начинал отпихивать его, ругаясь во сне страшными папкиными ругательствами. Васюха каждый раз сразу же начинал охотно плакать. Из носа у него торчал зеленый «паровоз», и, всхлипывая, приходилось его втягивать. Васюха не хотел каждый раз будить Гришку, но тот, слыша чутким ухом бывалого степняка, переворачивался на другой бок, грозясь выгнать братца в собачью будку, к Альфе. Тогда младший, принимая это как знак внимания, начинал плакать громко, вслух. Васюха боролся с равнодушием Гришки как мог, насколько позволяло терпение в его шесть неполных лет.