Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Та ночь, когда она прибежала назад, та осенняя звездная ночь, когда она металась по степи, не понимая, не вмещая в себя всего происшедшего, запомнилась ей. Ужасом одиночества. И никто не узнает, как заколотилась ее дворняжья душа, как металась та самая душа в поисках ответа: почему он ее бросил — хозяин? И как застывала скорбь в мечущихся собачьих глазах, когда вскидывалась она к темной пасти неба с белой полоской зубов — Млечного Пути. И только ненавистные ей поезда проносились мимо, мимо… С горы — быстро, весело. В гору — натужно и сердито. И она исправно кидалась на них, злобно чувствуя собачьей интуицией: никому-то она не нужна. А главное — она не нужна человеку.

Первую зиму Альфа пережила у того самого обходчика, на переезде. Следующую зиму она жила на хуторе у одинокой бабки, третью зиму долго не могла пристроиться, и только потом взяли ее к себе молодожены, раздобревшие, с волоокими глазами.

И в ту ночь судьба благоволила Альфе. Ее, полудохлую, молодожен принес к молодой жене, и они в ту же ночь отволокли ее в колхозную ветлечебницу. Так повезло Альфе еще раз на хороших людей. Вылечили ее в колхозной ветлечебнице и вернули. Она стала жить у молодоженов. И прожила целых две зимы. Летом ее тянуло в степь, но она уже сидела на цепи; появилось у молодоженов наконец хозяйство — две свиньи, утки, прибавилось кур. Полоса первых радостей и открытий у них заканчивалась. Молодая жена ждала ребенка, и по этому поводу молодой муж стал укреплять хозяйство. И решил оставить Альфу у себя навсегда… И ей бы остаться… Но…

Весной она убежала. Что-то случилось с ней тогда. Может быть, оттого, что не было у нее щенят, может быть, оттого, что, когда привез ее пьянчужка Кравцов в степь еще почти щеночком, ударила ей степь в нос таким мощным, влекущим, ухающим в ноздри цветением трав, что не смогла она прийти в себя и с тех самых первых весенних дней вспоминала то цветение каждую следующую весну.

Она сбежала от молодоженов. А ведь они-то, может быть, и были те, для кого она могла бы служить до смерти своей… Но она перегрызла кислину, сорвала ошейник и прибежала на то самое место, где обычно разбивали лагерь пасечники, мучилась с голоду, но не убегала, ждала и не могла никак дождаться всех этих Палычей, Кравцовых, всю остальную шатию-братию сбежавших от жен из Райцентра, кто за рублем, кто с тоски, кто из тайной, неосознанной любви к своей земле.

В то лето они впервые привезли на пасеку Гришку. Ему было девять лет, он панически боялся пчел, поминутно прятался в будке, убегал сначала под общий смех, потом уже под злой окрик отца, потому как бегущего пчелы ненавидят с удесятеренной силой.

Гришка тогда еще бегал от пчел. Это уже потом, года через два, на укус пчелы он отвечал молчаливым хлопком и ее, пчелу, выпустившую кишки, не глядя, отбрасывал в сторону презрительно, двумя пальцами, продолжая играть с Палычем в шахматы.

В одиннадцать лет Гришка в школе увлекся шахматами. За зиму он стал чуть ли не чемпионом школы и на пасеку приехал с честолюбивыми намерениями выиграть у Палыча.

Палыч хорошо играл в карты, в домино, в шашки. Он выигрывал у всех подряд на соседних пасеках, а тогда на эти самые шахматы попался, как на плохонькую удочку со ржавым крючком попадается пятикилограммовый лещ-ветеран. Он не верил, что существует на свете игра, в которой он, Палыч, обладатель …надцати тысяч, просекающий эту жизнь как молния небесная, Палыч, перед которым, можно сказать, многие ломают пояс и рвут шапку, может проиграть вот этому сопливому, угрястому юнцу. Не верил до тех пор, пока не проиграл подряд столько партий, чтобы поверить. И сразу же начисто, навсегда потерял к шахматам интерес. И уже сколько бы ни подначивали его сыграть, сколько ни просили; особенно Кравцов, получали один и тот же ответ:

— Не буду я с ним играть, он же не в натуральную, как я… Он же литературой подпирается. На чужих мыслях вылезает! А давай в канасту! Давай! Что?! Слабо?

И никогда больше не садился ни с кем играть. В шахматы. Потому что не любил проигрывать.

Гришка, познакомившись той весной с Альфой, не испытал никаких чувств. Мало ли было собак на их улице в городке, где столько стало чужих людей. Со всех сторон к ним ехали, летели, шли рабочие и инженеры, шоферы и колхозники — шли строить цементный завод. Разрушались старые улицы, на их месте росли пятиэтажки. Собаки, которые раньше сторожили частные дома, шлялись теперь вдоль и поперек городка. Так что… Живет и пусть себе живет. Но когда в следующие годы стал оставаться с ней на пасеке, то, может, от одиночества, а может, от пронзительного чувства единения со всем живым, которое навевала степь, Гришка подружился с Альфой.

Одному наедине со степью может быть покойно и хорошо, но лучше она понимается, степь, когда рядом собака, существо бессловесное, убегающее вперед, оглядывающееся, зовущее глазами, доброе, преданное…

И вроде бы его веселые походы с Альфой по степи должны были привязать его к ней, но в Гришке уже проклевывался другой человек. Гришка шел с ней рядом, стрелял в поднятых перепелов, на которых летом охота была запрещена. Стрелял, не имея понятия ни о запрете, ни о том, что яйца у них или птенцы уже где-то здесь совсем рядом. Он как бы ценил Альфу за услужливость и пригодность. Он даже знал, что должен был к ней испытывать. Но не испытывал.

В то лето с ней и случилось. Был очередной взяток. Понаехало народу. Откачали мед. Почти три дня возились, уматываясь до потери пульса; качка меда — дело тяжелое. Пятницу, субботу, воскресенье работали, все работали, кто больше, кто меньше.

Кравцовы завидовали, как водится, Палычу. Завидовать завидовали, но ульев не увеличивали и делом, фактически, не занимались.

Под вечер того самого рокового воскресенья откачал наконец и Палыч. С помощью Гришки и Гришкиного отца откачал за обещанную, естественно, мзду.

Сели в тени, в посадке, вечерять. После длительного медосбора пчелы, выяснив, что меда, который они тащили днями, неделями напролет, не стало, — растерялись.

Есть семьи, которые называют кавказскими, эти пчелы помельче и характером злые. Они обычно после выкачки меда становятся бешеными.

Сели вечерять, Альфа крутилась тут же, Кравцов был уже пьяный, подплакивал. Дело шло опять к извинениям перед ней, Альфой, а значит, и к усиленному пиханию в ее пасть пирожков, сала, хлеба с каймаком, с обязательными вздохами:

— Это я, милая, я, я во всем виноват… На, милая, на, на, ешь. Запасайся на зиму. У каких еще сволочей придется жить тебе, горемыка!

Кравцов потянулся было к стакану, там было пусто. И тогда он спросил у такого же, как и он, пьяного сына, взглядом спросил, движением головы кинул ему отеческий призыв:

— Где?