Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

Грохают тяжело на стыках колеса. Этот состав идет медленнее, намного медленнее, чем тот, на котором его везли через степь. Засекли, конечно же засекли. Но как, каким образом он мог сделать в том сарае по-иному? Он сидел, прилипнув к щели, далеко во дворе, по длинной проволоке бегала собака, несносная в своей скотской тупости, вокруг сарая под дождем ходили степные куры, поджарые, маленькие, как голуби, мокрые, щипали траву. И петух, чувствуя что-то в сарае, беспокойно таращил глаза, оглядывая сарай со всех сторон, ничего не понимая. Что он мог сделать? Не прыгать на этот товарняк? Сгнить в том сарайчике заживо?

Пошевелившись, лег на спину. Вытянул ноги. Сразу же стало холодно. Почувствовал свое тело. Ощутил все его боли, начиная с опухшего от укусов лица и заканчивая болью в ноге, внутри кости, сосущей, вкрадчивой, шелестящей болью, как море в Гудауте шелестит по гальке, куда он так и не попал.

Медленно ссыпая с себя листья, сел. Глянул из-под опухших век на руки. Из чужого, незнакомого ему пиджака торчали два шланга, по краям которых отдельно от них существовали кисти рук, искусанные пчелами. Сколько же пчел укусило его? Они бросились, едва он только приоткрыл улей. Бросились, словно чувствуя, что надо кидаться в нападение сразу, иначе потом будет поздно. То ли оттого, что он смердел после сарая, то ли, как никто другой, они знали: этого можно бить, кусать, резать, лишать, вот с этим можно делать «все», потому что он сам однажды решил с собой сделать «все». Теперь он сидел, глядя на этот черно-белый залапанный, замызганный пиджак. Удивился: в чем он одет? Сидя в темном сарае, давно не оглядывал себя вот так, под светлым небом, под солнцем, забыл, что на нем чьи-то штаны, полукеды. И даже носки.

Поднял голову Солнце. Оно горело, искрилось, пробивалось сюда к нему сквозь листья лесопосадки. Оно было ничье, солнце. И под ним кружилась какая-то большая птица. Ни разу не видел такой. Птица пересекала солнце, парила, наверно, высматривая что-то внизу, словно зависнув на одном месте, но вскоре медленно, попав в восходящий поток и взмахнув один-другой раз гигантскими крыльями, опять пересекла диск и резко отдалилась прочь.

Боль в животе стала утихать. Он отвлекся и, прищурив заплывшие глаза, смотрел на эту волшебную птицу, смотрел так же, как и в детстве на последнем сеансе в маленьком кинотеатрике, в последнем ряду, смотрел, приоткрыв рот, с трясущимся подбородком сказку «Про Ивана-дурака», который оказывался не таким уж и дураком, если полцарства огребал в финале и принцессу в жены… А сам-то — дурак дураком! Дуракам счастье…

И тут боль внезапно вернулась. Ударила наотмашь, с силой, с размаху. Он даже увидел счастливое лицо этой боли, щербатую ее харю увидел: на, получай!

Задохнулся, всхрапнул, повалился лицом в мокрые листья, мимо брезента. Затих. Вспомнил, как выскочил на эту пасеку и как в детстве, когда воровал спрятанные мамой конфеты, захотелось, подкосило желание: хочу меду, много меду! С голодухи жрал вместе с деткой, с воском, никогда не имея дела с пчелами, разворотил улей, бросал рамки налево и направо, как медведь, и убегал потом сюда, зарывался в листья, хлопая себя по бокам, по ногам, потому что пчелы влезали в штаны, лезли снизу по ногам, жужжали и кусали, кусали… Поел медку.

Наказание, возмездие за то, что в детстве был сладкоежкой, наизусть знал и до сих пор помнил все сорта конфет, цены и где они прятались. Обыкновенные «подушечки», «горошек» мать прятала всегда за банками с мукой и фасолью, в ничем не примечательном пакетике. «Раковую шейку» найти было сложнее. Здесь уже существовал азарт, подключалась смекалка. Он знал, что мать обязательно с каждой получки, а тем более к праздникам покупала. Но где все лежит? Это была их своеобразная игра, поиск «Пастилы в шоколаде», «Кис-кис», «Золотого ключика». Мать обычно стояла рядом и смеялась от души, если он не мог найти… Он и без нее искал, подолгу лазал среди старой одежды в кладовке, рылся в старой обуви, в шкафах с крупой, посудой и обязательно натыкался где-нибудь в трельяже, в самом неподходящем месте у всех на глазах. Высшим классом и в то же время недопустимым считалось найти, разыскать шоколадные конфеты, и, если он находил и съедал конфеты, на которых медведи карабкались на бревно, верблюды шли караваном за горизонт, — это был для него праздник! А уже потом воровато ел, стоя у окна, ожидая, когда она пойдет с работы, чтобы не застукала.

Игра эта у них кончилась, когда мать в очередной раз в поисках места для конфет наткнулась на тряпку, в которой лежали замызганные женские часики, пара колец с вывороченными камнями и порнографические карты. С той самой секунды игра прекратилась и детство отлетело в небытие. Навсегда. Это уже потом, той июльской ночью, под звездами величиной с кулак, с дружками на перекрестке разбили фонарь, выдавили в темноте фанерную стенку киоска и взяли-то… Вино, шоколад, какие-то заколки для девчат. Но убегали потом, как в кино, врали на суде, выгораживая друг друга… И родители плакали, девочки плакали. Навзрыд. Они понимали, девочки, что рушились не только судьбы мальчиков, но и их судьбы, девочек. Да так, собственно, оно и получилось. Групповое ограбление.

Давно это было. И было ли? Все после в той жизни было нереальным, на другой стороне реки. В реальной — зона, нары, работа. После работы машина с сеткой со всех сторон — зона, столовая, нары. Садился, выходил, опять садился… Но всегда помнил, что у него есть мама, которая живет где-то далеко-далеко. А если есть мама — есть память, все связанное с тем, что было до… До того, как он побежал. А если есть память — есть человек. Но она этой зимой взяла и умерла, и ниточка оборвалась. И он побежал. Зачем? Ведь осталось-то всего ничего. Был бы «химиком», завел бы семью… Сломался. Не сдюжил. Дешевка.

Боль в животе прошла. Сел, опять прислушиваясь к странному гулу. Ни на что не похожему гулу, особенному, до этого не слышанному никогда. Сидел, поводя головой, ничего не понимая. Смотрел на улетевшую далеко птицу и только спустя время понял: таким странным, однообразным, сверлящим звуком гудят пчелы. И тут сразу же увидел, что над ним проходит пчелиная дорога, по которой они густо, пунктирами шныряют взад-вперед, перелетая на другую сторону железной дороги. Он тупо застыл опухшим лицом вверх, к светлеющим небесам, к встающему солнцу. Вконец запутавшийся человек со сломанной ногой, искусанным тщедушным телом, грязно-свербящим, вонючим телом, с душой, избитой в кровь, вдребезги разбитой жизнью… Человек — венец природы — ожидал своего продолжительного, затяжного конца.

Пчелы пролетали над ним, не обращая на него никакого внимания, замечали его в лесопосадке, брали за ориентир, не больше, потому что у них с утра, как только встало солнце и закончился дождь, начинался последний за это лето взяток. Мед, который они спешили принести к себе в ульи, останется с ними и пойдет в зиму. Важный, самый важный мед. Корм для детки, из которой вырастет будущее поколение пчел. Они тщательно, грамм за граммом в каждой пчелке, складывали мед, пыльцу в ячейки, складывали, запечатывали тонкой пленочкой воска и летели опять на добычу, над ним, скрючившимся в лесопосадке, летели на другую сторону железной дороги, туда, где цветущий подсолнух стал выделять нектар. Работали, не забывая оставить у летков на рамках в улье возле матки часовых.