Виталий Москаленко - Райцентр [сборник]

— Фью-у, фью-у, — свистнул мягко Гришка.

Альфа легла, отвернулась и закрыла глаза. Двое суток ее не кормили, и этой ночью она вдруг завыла, жутко, переходя руладами почти на плач. Пришлось кинуть ей кусок жмыха, который лежал в пустом улье. Пришлось вставать, выходить под дождь. Альфа выла с такой тоскливой беспомощностью, что Гришка испугался: еще подохнет, потом объясняй Кравцову почему.

Гришка получал неописуемое удовольствие, когда оставался на пасеке один. Когда отец кидал в люльку бидон для пресной воды и укатывал на пару деньков домой. Вот тут-то и начиналась настоящая жизнь! Потому что все остальное время, когда отец сидел на пасеке, он мешал, сам того не понимая. Но чувствовал, что сын буквально на глазах, именно за это лето, становится взрослым, высоким, крепким, нахальным. Гришка и сам чувствовал, что в нем наливаются соки, они придают его мышцам игривую силу, мыслям — озорную злость, поступкам — какую-то удаль, залихватскость и безнаказанность. Он, Гришка, не слишком еще понимал происходящее с собой, стоял сейчас, смотрел исподлобья на эту степь, на пчел, на прицеп от машины, на землю… Смотрел, про себя чему-то улыбаясь. Потом наконец переступил через порог в грязь. Остановился, прижал ногой, выдавил жижицу из-под подошвы, она полезла вверх, заворачиваясь на сапоги. Потом отнял ногу и увидел след. Четкий, ясный, его, Гришкин, след. Второго такого вокруг на свежей молодой грязи еще не было. Наступил, пошел и, проходя мимо собачьей будки, резко откинул за голову руку. Вскрикнул гортанно на прокуренных связках:

— Опа!

Альфа шарахнулась, загремела цепью, забилась в глубь будки, испуганно выкатила зрачок.

— Н-н-н-но-о-о-о, не бойсь, — засмеялся Гришка и постукал по будке сверху, как бы говоря Альфе, что они в мире, в дружбе, пыхнул папироской, вертанулся на месте, глядя на солнце, крикнул Васюхе: — Долго будешь валяться там, а? — И, не дождавшись ответа, пошел открывать летки.

Последние двадцать лет сознательной жизни он убегал, прятался, скрывался. Получив срок, сидел, работал и все равно так или иначе думал, как совершить побег, чтобы опять убегать, скрываться и прятаться. И вот теперь он лежал у волчьей норы, в грязи, на опавших гнилых листьях. В лесопосадке. Сырость была везде: под ним, над ним, казалось, в нем самом была сырость. Нога распухла, и было ясно: идти он не сможет. Руки были похожи на клешни рака — вздутые, бесформенные, усеянные красненькими точечками пчелиных укусов. Он пошевелился, приоткрыл один глаз, понял: дождь кончился.

Дождь шел долго, он уже не помнил сколько, во всяком случае, пока сидел на каком-то разъезде в сарае с углем, все время шел и шел дождь. Несколько раз в сарай прибегала девочка, набирала, громыхая ведром, уголь.

Он сидел под самым потолком в темноте. Каждый раз, как только слышал сквозь дождь торопливые легкие шаги, он метался вверх под крышу. Времени до этих мельтешащих в очередном побеге дней, казалось, не существовало, как будто этот нескончаемый дождь смыл все и вся, и нет той жизни, где он чему-то учился и подавал надежды как спортсмен, записавшись однажды в секцию, в которую никто не хотел записываться: спортивное ориентирование. И бегал уже через год по первому разряду, бегал по лесам и лугам, выходил на номера по компасу и карте, расписывался и бежал, бежал дальше. Уже тогда ему нравилось бежать. И все было где-то там, за этими потоками воды, за этой промозглой, сырой степью. Было как будто не с ним. И девочка безвестная, имени которой он так и не узнал, и не узнает, так и не увидела его в том сарае. Не увидела. А сколько он прокручивал, каждый раз по-новому: как сказать, чтобы она не испугалась, не закричала, не шарахнулась, потеряв дар речи…

Она вбегала в сарай, худенькая, прозрачная, в просвете двери, с торчащими под тонким платьицем титечками, мурлыча себе под нос, подрагивая от холода, в калошах на босу ногу. Она привычно пихала, пачкая чистые руки, в ведро антрацит, он видел, как ладошки ее становились черными, он все видел и сидел с раскрытым ртом, беззвучно, про себя произнося что-то тихое, ласковое. Ему даже стало казаться, что он сразу же найдет с ней общий язык и вот так, запросто, что-то скажет, вроде:

— Не бойся, девочка…

И когда та испуганно, с любопытством вскинется на него, добавит:

— Не бойся меня… Я… Не бойся меня. Я… человек…

Но так и не сказал. Он научился молчать. Научился молчать подолгу, когда не просто хочется сказать, высказаться, выкричаться, нет, когда слова распирают нутро, крутят, вертят, подсмаливают душу, когда слово рождается в хрипе, стоне, даже если оно радостное слово… И все равно, даже тогда он привык молчать. Потому что перестал верить содеянному словом. И тогда в том сарае с углем на разъезде, названия которого он не знал, да и не было, по-видимому, названия тому разъезду, он хотел только курить, курить… Больше ничего.

Курррри-и-и-ить — слово такое длинное, тонкое, дымящееся на конце голубоватым дымком. Оттого, что очень хотелось есть, но во сто крат больше хотелось курить. Последний раз он поел до того, как начался дождь. Сколько же это? Не помнил уже… Ел на какой-то станции, в привокзальном буфете, стоя боком к хлопающей визгливой двери, замечая все и вся вокруг, а особенно входящих. До этого буфета он не ел дней пять. Но до тех пяти дней ел хорошо, в ресторане. Тогда он потерялся, и милиция не могла никак нащупать его, зная, что, если он уйдет на Узловую, след потеряется… И поэтому в том маленьком промежуточном городишке, название которого узнал, прочитав мельком надпись на вокзале, милиция искала его во всех темных местах, в парках возле площади, в зале ожидания, возле выхода к вокзалу, на перроне, когда подавали поезд, в пассажирских, на полном ходу тщательно проверяя билеты, заглядывая в лица мужчин, волнуя пассажиров недосказанностью, тайной, страхом: он где-то здесь, среди нас, особо опасный… Милиция знала, что он далеко не ушел. И поэтому ждали, когда проклюнется. По двое, с рациями, с оружием.

Но он вывернулся и в этот раз. Как всегда, нашел из всех путей один, тот, который вывел его. Пошел, сам не зная куда, наобум, свистнул чей-то чемодан, неосторожно оставленный на перроне. Свистнул, потому что решение пришло мгновенно. Он должен быть таким же, как все. С чемоданом. С ним, дождавшись ночи, вышел на автостраду и, голосуя только перед проходящими трайлерами, которые шли издалека и не могли знать о побеге, ушел. Потом, не доехав до города километров сорок, сошел. Увидел, что автостраду пересекает железная дорога, закинул подальше этот самый чемодан, перед этим выломав замки и натянув вот этот пиджак, отыскал станцию, сел на рабочую утреннюю электричку с цемзавода на Узловую, поехал в обратную от Райцентра сторону. И не ошибся. Ошибся уже потом.