Юрий Асланьян - Последний побег

Шло время — и Транссибирская магистраль обретала железнодорожный ритм песни, которая уходила вверх, к белому пику жизни, к вершине его Эвереста, он пел ее пьяным и трезвым, орал во всю глотку, бороздя сибирское болото по пояс в коричневой жиже, цедил сквозь зубы после банкетов, возвращаясь домой по черным, мрачным улицам больших городов:

Я — сын ссыльного пацана, стал солдатом империи. Крал патроны, не пил вина, посылал капитана на, воздавая кэпу по вере.

Я порвал на сорок дорог сапоги — и стою на том. Сделал все, что смог и не смог, шел один и всем поперек с автоматом и штык-ножом.

Я видал Урал и Байкал, уходил в запой и в бега, на постах Толстого читал и вставлял золотой металл вместо выбитого клыка.

Я лежал с большой головой в боксе смертников, как в гробу. Торговал бессмертной душой, «Беломор» курил с анашой и срывал с бутылок резьбу.

Я живу в жестокой стране без успеха и без пристанища. И молюсь, отвернувшись к стене, чтоб узнать, что достанется мне, что, даст Бог, не достанется.

Гараев стремительно уходил в свой последний побег. Сверкали во тьме рельсы Транссибирской магистрали, по которым громадный поезд падал в его будущее, как в бездну. Тихонько перекатывалась по полу купе пустая бутылка из-под вина. Из тамбура проникал запах сигаретного дыма. Горький запах свободы.

Вся жизнь была впереди — глаза родителей, свет больших городов и создания человеческого гения. Горький запах свободы. Он уходил в свой последний побег, но чувствовал, что по следу идет конвойная овчарка, быстрая, сильная, беспощадная. Расслабляться было нельзя. Иначе не видать свободы. И он уходил без оглядки — по пояс в болотной жиже, по горло в ледяной воде Бирюсы, в дыму пожегочных ям — туда, на свет больших городов. Солдат Гараев был уверен, что его никто и никогда не возьмет. Но говорят, что правда — его никогда и никто не догнал. Никто и никогда.

2005 год

В могучих руках мальчуган держал револьвер системы Нагана, побелевший во времени — от смертоносного накала. Вероятно, это был декоративный экземпляр из последних загашников мотовилихинской банды Лбова — той самой, что в камском тумане окружила на лодках пароход «Анна Любимова» — с золотой кассой на борту. Как рассказывал поэт по фамилии Санников, дамы в кринолинах попадали на палубу, когда туда ступили мужчины в широкополых шляпах и кожаных сапожках, перетянутые в талии ковбойскими ремнями. Это было во время первой русской революции.

— Убери мортиру, Морозов, — тихо сказал Юрий Вельяминов, наклонившись к юноше, — а то так разложу по верстаку, что никто и по чертежам не соберет…

Морозов вздернул на него невозмутимые пупсико-вые глаза — и замер, с усмешкой оттягивая резиновую челюсть.

— И не строй морду колодкой, — добавил Юрий Александрович, фотовспышкой распахивая ладонь у лица мальчугана — так, будто действительно вздумал долбануть того по носопатке.

— Блатной финт! — ответил Морозов, переходя к жесткому выражению губ — со скоростью выстрела. — Моя смена кончилась, начальник.

— Срок не так быстро кончится, Паша… УК не знаешь. И задания не выполняешь — и тем самым срываешь план обороны нашей любимой Родины…

— Пла-ан! — протянул Морозов, откидываясь широкой спиной на край металлического столешника верстака. Потом швырнул тяжелый рашпиль через плечо и добавил. — А хоть аэро-план падай на цех — не царская это работа! Я не дурак.

— Умри! — прервал его Вельяминов. — Я дурак — известно, мастер, директор завода — тоже дурак, а Паша Морозов — умный, и вообще работает слесарем…

— Ты, мастер, может быть, не дурак, но здоровьем зря так рискуешь, — произнес парень с голой наглостью в голосе, — никакие таблетки не помогут, если кости к празднику не срастутся…

Только потом Вельяминов понял, что улыбнулся не слесарю, а своей антиимпериалистической фортуне.

Тогда он улыбнулся Паше Морозову в лицо, развернулся — и быстро пошел по узкому проходу механического цеха, будто сопрягая стремительный шаг со скоростью резца токарного станка, стоявшего последним в правом ряду. Мастер миновал этот станок, сделал три шага и услышал за спиной металлорежущий женский визг — оглянулся, успел сделать еще шаг и прыгнуть, правой рукой оттолкнувшись от ребра одной из пяти падавших на него платформ. Раздавшийся грохот пушечным выстрелом перекрыл звуковой фон первой смены работающего на предельных оборотах цеха.

Пролетев до угла высокого ограждения из металлической сетки, за которым монтировались станки с числовым программным управлением, Вельяминов догадался-таки остановиться. А потом медленно пошел назад… Он шел и смотрел на двух молодых женщин, стоявших за пирамидой из ракетных платформ, у приемного столика ОТК — отдела технического контроля, прикрыв ладонями, по-видимому, перекошенные от перенесенного страха рты. Он не сразу умножил количество плоских стальных заготовок на вес, а когда умножил, побледнел тоже. Впрочем, и считать не надо было, все равно до мозговых извилин дошло, кого это чудом не распрямило навсегда, не размазало по чугунным плитам полового покрытия — десять секунд назад, когда на штабель серебристо-темных платформ с ударом наехал с той стороны суппорт большого токарного станка. Двадцать падающих тонн — это многовато для надгробия, даже очень почетного… Очень и очень… Да, кажется, без праздника сегодня не заснуть. А я хотел бы забыться и заснуть. Разговаривают, будто не помнят, что в планировке цеха нарушены все нормы, а тут и фрезерные с ЧПУ втиснули — о чем это судачат они, гундосые недоноски?

Начальник цеха беспрестанно затягивался папироской, отвечая на вопросы заместителя главного инженера по технике безопасности.

Разговаривают, а в душе повизгивают, честно радуются, что не погиб он, Юра Вельяминов, и только у него, у мастера, руки до сих пор почему-то подрагивают. «Что, будем составлять акт?» — это они его спрашивают. Другого бы не спросили. «Не стоит, думаю», — отвечает он. Другой бы так не ответил. Боятся Вельяминова.

— Я через пять минут буду, — предупредил он тоном генерального директора — и вышел вон, не дожидаясь согласия. Он прошел на участок, в свою стеклянную кабинку, и набрал телефонный номер по внутренней связи — он, этот номер, короче городского, а она, внутренняя связь, кажется, меньше прослушивается.

— Игорек, у нас на вечер есть только два варианта…

— Понятно, — ответил Пшеничников, — какой второй?

— Детали обсудим при встрече — через час, за главной проходной.

— Что у тебя случилось — жабры горят?