Богуслав Когут - Калина

Камера, в которой единственным предметом обстановки были большие деревянные нары, была пуста, и Матеуш очень обрадовался: не будет расспросов — когда, за что и почему. Он вытянулся на нарах и вскоре уснул. Когда уже совсем стемнело, его разбудили голод и тупая головная боль. Матеуш не сразу сообразил, где он, сознавал лишь, что случилось что-то очень плохое. Вспомнив наконец, в чем дело, он облегченно вздохнул и попытался уснуть снова, но не смог: перед глазами стоял «вартбург», беспомощно прижатый к стволу липы, окровавленное лицо Бориса, затем он представил себе, что творилось в лесничестве, когда Здися узнала, что Борис в больнице, Матеуш за решеткой, а машина на дереве. Он не сомневался, что люди сообщили обо всем Здисе, да и Калине тоже, она хоть займется домом или, вернее, коровой и поросятами, а может быть, старик Колодзей не разрешит ей, все возможно. А что скажут в управлении лесничеств? Уж конечно, не обрадуются, работы до черта, а лесничий в тюрьме. И как управится Здися, оставит машину на дереве и поедет поездом? Ей же нужно к Борису, с ним, надо думать, ничего серьезного не случилось, он даже не потерял сознания, ну рассек висок, потерял много крови, испугался, но почему не смог сам вылезти из кабины, ведь не притворялся же он, это на Бориса непохоже, он любит иной раз поломаться, но не при таких обстоятельствах, что-нибудь он себе повредил, может быть, сломал ребро; нет, он что-то говорил про ногу, наверное, ушибся или, не дай бог, сломал кость, но, в конце концов, от перелома не умирают и даже калеками не остаются, незачем раньше времени расстраиваться, придумывать бог весть что…

Дверь внезапно открылась, на серую стену легла полоса желтого света. Матеуш вскочил, пошел к двери, уверенный, что пришли за ним вести на допрос или сообщить, что он свободен.

— Здравствуйте, коллега! Вы что, испугались?

Дверь тихо закрылась, снова стало темно, и Матеуш осторожно начал пятиться, рукой нащупывая нары.

— Здравствуйте.

— Здесь что, нет лампы?

— Должно быть, нет.

— Ну и обстановочка, черт возьми!

Вновь прибывший ощупью нашел нары и лег.

— Даже кровати нет! Голые доски.

— Доски.

— Вы здесь одни?

— Увы, это не семейная камера, — хохотнул Матеуш, но тут же умолк, вспомнив Бориса: брат, должно быть, не лежит на досках, но все равно завидовать ему нечего. Ему расхотелось шутить, и он громко выругался.

— Вы здесь давно?

— С утра.

— Есть давали?

— Не знаю. Я проспал весь день. Может быть, не захотели меня будить.

— Вы сюда после пьянки попали?

Матеуш промолчал. У него не было ни малейшего желания какому-то чужому человеку снова рассказывать всю историю. И вообще, охотнее всего он прогнал бы непрошеного гостя на все четыре стороны и остался бы один со своими мыслями, со своей обидой и смущением. Он впервые в жизни попал под арест, впервые не мог ничего предпринимать, ничего решать, только думать и думать без конца. Другое дело Борис, тот еще мальчишкой, во время оккупации, был задержан уголовной полицией и бежал, когда его везли на допрос. Матеуш тогда завидовал старшему брату и лишь теперь понял, сколь нелепой была его наивная зависть.

Сосед поерзал на нарах, покряхтел и заснул, громко храпя. Матеуш был рад: спящий человек не мешает, он вроде как отсутствует совсем. Матеуш попытался вспомнить путь в камеру, сообразить, где она расположена — в подвале или наверху, — его вели сюда по каким-то лестницам, то вверх, то вниз, по чистым, пустым и угрюмым коридорам, просто удивительно, до чего все перепуталось в памяти, ведь он был не так уж пьян, только думал о другом, а теперь жалел, словно знакомство с расположением камеры могло хоть что-нибудь изменить; он поймал себя на том, что обдумывает побег из тюрьмы. Из тюрьмы! Какая же это тюрьма? Камера для задержанных в отделении милиции; несколько часов за плохо запертой дверью, все равно как в школе оставляют после уроков за подсказку, главное, надо поменьше думать, не строить нелепых предположений и терпеливо ждать завтрашнего дня — завтра он вернется домой; нет, сперва надо разыскать Бориса в больнице, может, ему нужна помощь, ну и лучше все же договориться, чтобы их показания совпадали, хотя, в сущности, скрывать тут нечего и прибавлять или убавлять тоже, дело ясное; если верить газетам, таких случаев теперь много и с каждым днем становится все больше. Завтра, разумеется, появится в «Курьере» сообщение с язвительным комментарием, может быть, не назовут фамилии полностью, а только инициалы, они часто так делают, все равно народ догадается, о ком речь. Что за нелепая привычка описывать в газете любой случай, любую человеческую беду; хорошо бы закурить, но нечего, все отобрали, в том числе сигареты и спички, а ведь если бы Матеуш помнил об этом, он мог бы без труда припрятать и пронести в камеру хоть пару сигарет; а еще лучше было бы заснуть, как вон этот, не считать часы и минуты, не терзаться мыслями, не рыться в пустых карманах, ища хоть крошку табаку.

Сосед пошевелился, вздохнул, пробормотав что-то.

— Эй, вы спите или притворяетесь?

Тот покряхтел еще с минуту и захрапел снова.

— Ну и тип, дрыхнет, как дома у мамы. — Матеуш злился, словно сосед был виновником его бессонницы и невеселых мыслей. «Сколько же времени?» — Он приложил часы к уху, но те, незаведенные, молчали; странно, что у него не отобрали часы; Матеуш тут же заключил, что он не настоящий арестант, у настоящих отбирают все, даже брючный ремень, чтобы нельзя было повеситься. От голода упорно сосало под ложечкой, во рту накапливалась слюна, тело ныло от лежания на жестком; Матеуш медленно поднялся, огляделся, но кругом была тьма кромешная, и он подумал, что в этой норе совсем нет окна, придя сюда, он вроде бы никакого окна не заметил, но все же было светлее, пожалуй, даже совсем светло, стало быть, в стене есть какое-нибудь отверстие. Матеуш, сам не зная зачем, начал ощупывать стену в поисках окна, продвигался шаг за шагом, шаря руками по штукатурке, и вдруг споткнулся, упал, больно стукнувшись головой о дверь, громко выругался — теперь, надо думать, сосед наконец проснется. Но тот не проснулся, и Матеуш ощупал невидимое препятствие — это была параша. Он плюнул с отвращением, вытер руки о суконные штаны и на четвереньках вполз на нары. «Дурак ты, дурак, — ругал он себя мысленно, — возьми себя в руки, ты ведешь себя как сопливый мальчишка». Ему почему-то вспомнился покойный Туланец, убитый кабаном; бывают, значит, несчастья хуже того, что случилось с ним, и действительно, нет ничего глупее, чем всю ночь терзаться мыслями о том, что было бы, если бы… Матеуш тер шишку, вскочившую над ухом, и радовался, что сосед не проснулся и не видел, как он смешон.

В камере становилось светлее, но сосед продолжал спать. Матеуш поднялся на цыпочках к окошку, расположенному почти у самого потолка, оно даже не было зарешечено, а за окном, метрах в полутора, чернела высокая, словно закопченная, стена. Вот почему в камере так темно; у Матеуша было ощущение, словно он находится на дне колодца, он уже видел нечто подобное, но не в действительности, должно быть, в кино.