Богуслав Когут - Калина

— С добрым утром. Ищете, как выпорхнуть отсюда?

— Просто смотрю.

— Как спалось?

— Я не мог уснуть. Выспался днем.

Сосед соскочил с нар на пол, начал размахивать руками, прыгать, приседать, и Матеуш в ужасе подумал, что к нему в камеру посадили сумасшедшего.

— Зарядка — вот что самое главное, — заявил сосед. — А вы не заряжаетесь по утрам?

Матеуш смотрел на него с любопытством и каким-то непонятным отвращением. Яйцеобразное, совершенно невыразительное лицо, скрипучий голос и как бы развинченные, смотрящие в разные стороны глаза не внушали симпатии.

— Моя фамилия Кренжель. — Сосед внезапно протянул руку таким жестом, словно собирался не обменяться рукопожатием, а стукнуть Матеуша в живот. — Рад познакомиться.

— Рутский.

— Что это вы не в духе? Серьезные неприятности? Непохоже.

Матеуш не совсем понял, что непохоже, но поспешил заверить:

— Нет, нет, ничего особенного! — И, удивляясь собственной болтливости, рассказал Кренжелю о событиях минувшего утра. Тот сосредоточенно слушал, покашливал, потирал руки.

— Если братец пролежит в больнице больше трех недель, будет худо, — заявил он. — Это называется нанести тяжелое увечье.

— Вы, видать, юрист.

— Нет, но кое-что знаю. Влипли вы, что и говорить. За езду в пьяном виде — раз, за нанесение увечья — два. А тут еще братец в суд подаст.

— Не подаст, не бойтесь.

— Как знать, ничего неизвестно.

— Вот уж это точно известно, — засмеялся Матеуш. — Мы с ним поладим. И вообще не пугайте меня, пожалуйста. Я еще сегодня вернусь домой и до суда буду на воле.

— Вы, однако, оптимист.

— Почему? Просто не люблю расстраиваться раньше времени.

И в самом деле, когда в камеру просочился дневной свет, Матеуш повеселел, все прежние страхи и опасения казались ему сильно преувеличенными, даже параша — круглый сосуд с толстой крышкой — была менее отвратительна, чем он ожидал после ночного столкновения с ней. Завтрак, черный ячменный кофе с сухим хлебом, Матеуш проглотил с истинным наслаждением, Кренжель, напротив, не прикоснулся к еде, и Матеуш с большой готовностью предложил уничтожить также и его порцию, но сосед не согласился.

— Пусть знают, что я не ел. Пусть знают.

«Сумасшедший, — подумал Матеуш вторично и с жалостью наблюдал за Кренжелем, который с руками в карманах шагал по камере, время от времени останавливаясь и сосредоточенно глядя на грязный, закопченный потолок. — Может быть, он молится. Не буду мешать».

В полдень Матеуша вызвали. Уходя, он пожал Кренжелю руку:

— Прощайте, больше не увидимся.

Волнуясь, он шел за милиционером, и ему казалось, что тот нарочно ползет, как стреноженный, — коридор был ужасающе длинен, в самом конце его виднелось окно и внизу, на паркете, квадрат солнечного света; но туда они не дошли, свернули раньше, в нишу с беленькой дверью в глубине. Офицер, тот самый, что допрашивал его вчера, стоял у окна, видимо дожидаясь Матеуша. Сейчас он скажет: «Вот ваши вещи, пан Рутский. До свидания».

— Вот, гражданин, ордер на ваш арест.

Матеушу на мгновенье показалось, что он ослышался, но нет, ошибки не было. «Борис, — подумал он в отчаянии, — с Борисом, должно быть, очень плохо». Он чувствовал, как у него вспотели руки, и стоял молча, не зная, как себя вести. «С работы, конечно, выгонят», — пронеслось в голове.

— Вы не знаете, что с Борисом? С моим братом?

— Мы не даем справок заключенным, неужели это вам неясно? Уведите!

Кренжель, увидев Матеуша, покатился со смеху.

— Что случилось, опоздали на автобус?

— А ну, отстань! — в ярости гаркнул Матеуш.

— Тише, пожалуйста. Тут вам не казенный лес. Тут казенная тюрьма.

Пахло лизолом и медикаментами, и эта смесь запахов была тошнотворной, невыносимой — просто удивительно, как удается вони проникнуть сквозь опухший, весь заложенный кровью нос. Репродуктор у двери скрипел и трещал, некому было его выключить или наладить. Среди трех соседей Бориса по палате был только один ходячий, но у него, в свою очередь, обе руки были запрятаны внутрь какой-то сюрреалистической конструкции, замаскированной грязным бинтом. Он шел, неся это сооружение впереди себя, как лунатик. «Этот даже нужду справить не может без посторонней помощи», — подумал Борис, глядя на него, и, словно желая удостовериться в своем превосходстве, пошевелил левой рукой, подправив одеяло, а потом осторожненько — уже в который раз — ощупал свое правое плечо, неестественно мягкое и громадное. Лежа неподвижно на спине, он совсем не ощущал боли и моментами забывал даже, что находится в больнице, ему начинало казаться, что он просто поздно проснулся после пьянки, но вот сейчас встанет, примет душ и пойдет в мастерскую, дорогой выпив для бодрости кружку пива в ларьке; или, может, вместо мастерской пойдет в гараж, захватит ружьишко и вырвется на лоно природы, то есть в лес, плотным кольцом замыкающий цепь небольших озер, где с утра до вечера прогуливаются цапли и нырки, а в маленьких заводях среди камышей играют черные вертлявые лысухи и писклявые поганки. Но малейшее движение любой из правых конечностей мгновенно возвращало его к реальности, боль была настолько сильной и резкой, что у Бориса поневоле вырывался стон, и тогда больной на соседней койке поворачивал к нему старческое, невообразимо худое лицо, с такими впалыми глазами, что казалось, они расположены ближе к затылку, чем ко лбу. Борису был невыносим этот взгляд, выражающий какое-то бешеное злорадство, он прикрывал глаза и прикидывался спящим. До него доносилось жужжание мух, ползающих по оконному стеклу, прерывистое дыхание мужчины с усталым крестьянским лицом. Этот больной лежал на спине, а нога его была подвешена на сооружении, слегка напоминающем виселицу.

Борис никогда до этого не лежал в больнице, в отличие от Матеуша, тому несколько лет назад удалили аппендикс, и он рассказывал о жутком, животном страхе, охватившем его перед наркозом: «Я ведь знал, что это пустяковая, почти косметическая операция, но ужасно боялся, что засну под наркозом и больше не проснусь».

Борис помнил этот рассказ Матеуша и, очутившись в машине Скорой помощи, думал только об одном: как бы его не стали оперировать под наркозом. Он боялся страха перед наркозом, который, говорят, испытывают все, за исключением полных кретинов, — это какой-то атавизм.

Парень с неподвижными руками привел няню, и та наладила репродуктор. Как раз недавно началась трансляция футбольного матча. Играла «Полония», за которую Борис давно уже страстно болел и которой в этом году угрожало исключение из класса «А». Радиопередача была подлинным даром судьбы, дело было даже не в исходе матча, а в возможности отвлечься, позабыть на полтора часа о больничной вони и тоске. Из репродуктора грянули знакомые окрики, шум, свисток судьи и: «Да, да, граждане, жаль, что вы не могли этого видеть, итак на . . .ой минуте первого тайма счет стал один — ноль в пользу «Полонии»! Борис уже открыл рот, чтобы крикнуть: «Я же говорил!» — но в этот момент скрипнула дверь и на пороге появилась Здися с девочками. Она поискала мужа глазами, увидела и быстро подошла к нему, задев ногой стул у постели больного старика.