Богуслав Когут - Калина

— Простите. Борис, ну что? У тебя такой радостный вид.

— Один — ноль в пользу «Полонии».

— Ты все шутишь? Еще не протрезвился?

— Ну что ты!

Эва с Магдой, испуганные, со слезами на глазах, смотрели на его лицо, имевшее, должно быть, довольно плачевный вид. Борису стало жаль девочек и неловко, что они видят его таким.

— Ну, не надо плакать. Ведь я жив.

— Что с тобой, Борис? Только это? — Здися показала глазами на его лицо.

— Правая рука и нога.

— Перелом?

— Не знаю. Не могу пошевелить. А плечо вздулось, как пузырь.

— Тебе сделали что-нибудь?

— Рентгеновский снимок. И укол. Наверное, противостолбнячный. Даже не спросили, сделана ли у меня прививка против столбняка.

— Тебе наложат гипс? Да и лоб они могли бы привести в порядок.

— Не знаю. Они тут с человеком обращаются, как с вещью. Лопочут так, чтобы ничего не было понятно. Но я уловил что-то насчет операции.

— Не знаю, что делать с машиной, — сказала Здися. — Придется ее как-то выручать оттуда.

Борису стало обидно. Получалось, что во всей этой истории важнее всего машина. Но он тут же подумал, что ведь Здисе нужно позаботиться обо всем, а лично ему она мало чем может помочь.

— Матеуш не пришел? — спросил он.

— Матеуш сидит.

В сущности, этого следовало ожидать, но Борис был потрясен.

— Ну и удружил я парню.

— Или он тебе.

— Мы, наверное, оба одинаково виноваты, но я же старше.

— Ты говоришь глупости, Борис.

— Разумеется. Ты всегда была умнее.

— Я в первый момент тебя не узнала, — Здися переменила тему, — смотрела на тебя и думала, что это кто-то другой. Только по волосам потом догадалась.

— Неужели я так ужасно выгляжу? — удивился Борис и, не дожидаясь ответа, добавил: — Послушай, забери меня отсюда. Под расписку. Я чувствую, что они меня здесь покалечат.

— Тебе всегда все рисуется в мрачных красках.

Борис понял внезапно, что теперь от Здиси, только от нее, зависит, останется ли он в этой заштатной повятовой [2] Повят — уезд (польск.) . больнице или попадет в академическую клинику, где работают лучшие специалисты, где им займется профессор. Собственная беспомощность показалась ему чудовищной. «Уж лучше бы я попал в тюрьму, как Матеуш», — подумал он, а вслух сказал:

— Право же, ты могла бы это устроить.

— Конечно, устрою.

— Видишь ли, насколько я мог понять, тут какое-то сложное повреждение плечевого сустава, и они наверняка захотят экспериментировать…

— Не оправдывайся. Вполне понятно, что тебе страшно. Сейчас пойду поговорю с врачом.

— Тебе очень больно, папа? — спросила Эва, когда мать вышла.

— Совсем не больно, доченька.

— А я думала… — Она вздохнула. — Знаешь, Магда совсем не переживает.

— А вот и переживаю. — Магда разревелась, размазывая руками слезы по щекам.

— Нельзя садиться на постель. — Няня, стоя в дверях, погрозила пальцем.

— Простите, — пролепетала Эва и тоже заплакала.

— Не плачьте. Ведь со мной ничего страшного не случилось.

В репродукторе снова раздался рев, счет стал два — ноль в пользу «Полонии», парень с неподвижными руками начал восторженно топать, вероятно, это были аплодисменты, за неимением рук можно аплодировать ногами.

— Папа!

— Да?

— У тебя тоже так будет, как у этого дяди?

— Ну что ты! Смотри, у меня левая рука здорова.

Борис описал левой рукой широкий круг.

— А вторая?

— Вторая болит немного. Но ничего страшного.

— Тебе придется есть левой рукой, — расстроилась Магда, — и ты прольешь суп.

— Не пролью, — засмеялся Борис. — Я немного левша. Правда, правда.

— А что такое левша?

Вернулась Здися с расстроенным видом. Села на кровать.

— Нельзя сидеть на постели. Тетя нас ругала.

— Представь себе, — сказала Здися, — придется ждать, пока дежурный врач кончит обход. А без него не дают санитарную машину. Везите, говорят, поездом. Совсем с ума спятили. Бог мой, неужели нельзя сделать радио потише?

— Потише будете делать у себя дома, — огрызнулся парень с неподвижными руками, — а здесь нечего командовать.

— Научитесь вежливо разговаривать, молодой человек, — вспылила в свою очередь Здися. Назревала ссора, и Борис поспешил вмешаться:

— Оставь, пойми, для больных здесь, в палате такой матч — большое развлечение.

Когда Здися пошла искать дежурного врача, Борис обратился к юноше:

— Вы уж простите мою жену, она, знаете, очень нервничает.

— Ладно, все ясно, — ответил парень, — я был груб, конечно, но терпеть не могу, когда важничают.

Борис промолчал и подумал, что ему было бы тяжело долго оставаться в таком окружении. Надо обязательно выбраться отсюда.

Здися добилась санитарной машины, Бориса положили на носилки и понесли в машину. Санитары попались не слишком ловкие и осторожные, и Борис изо всех сил сжимал зубы, чтобы не кричать от боли.

Езда была кошмарной. Здися с девочками сидела рядом с ним на корточках, машину бросало на ухабах, и Борис едва не терял сознания от боли в плече, если б не присутствие дочерей — он мог бы, по крайней мере, кричать или крепко ругаться, чтобы отвести душу.

В клинике Бориса сразу же внесли в большую комнату с огромной, подвешенной к самому потолку лампой, которая сверкала как зеркало. Врач осмотрел опухшее плечо, и на его лицо отразилось смятение.

— Сестра, приготовьте все для пункции.

При слове «пункция» Бориса охватил ужас. Ему никогда не делали пункции, но сама механика этой процедуры казалась ему бесчеловечной. Ковырять внутри тела пустым гвоздем еще хуже, пожалуй, чем сверлить зуб бормашиной. «Только бы мне не завыть», — думал он с отчаянием, наблюдая за таинственными и зловещими движениями врача. Но тут неожиданно появился разысканный Здисей профессор.

— Что изволили натворить, пан Рутский? — спросил он, протягивая руку, и не удивился, когда Борис поздоровался с ним левой рукой. — Сейчас поедем на рентген.

Сделав снимки плеча и ноги, врачи оставили Бориса одного. Он был рад, что избежал пункции, очевидно, дела не так уж плохи. Мучительно захотелось пить, мечта о кружке пива вытеснила все остальное, Борис забыл свои опасения, ни о чем не думал и лишь упорно облизывал опухшие, высохшие губы.

— Ничего страшного нет, — объяснил профессор не то Борису, не то Здисе, вошедшей вместе с ним. — Недели через три поедете на охоту.

— Я так и думал, — обрадовался Борис — Три недели — это пустяки.

— А теперь займемся вашей физиономией. Придется наложить шов, чтобы не осталось шрама.

Его снова повезли в зал с огромной зеркальной лампой, и профессор принялся накладывать шов. Борис крепко зажмурил глаза — не хотелось ничего видеть. Вся процедура, впрочем, была не слишком болезненной, но тянулась до бесконечности.