Богуслав Когут - Калина

— Вот и все, — сказал профессор. — Вы держитесь молодцом. А теперь еще наколем плечо.

— Пункция? — испугался Борис.

— Немножечко наколем.

Это тоже тянулось безумно долго, пока наконец Бориса не начало рвать, и тогда профессор прекратил.

— Ладно, хватит, — сказал он. — Коллега, завтра давайте ногу в гипс, а сюда компрессы из уксусной кислоты. Вам придется, — тут он обратился к Борису, — полежать немного на каталке в коридоре. В палатах все койки заняты.

— Ничего, я подожду, — бодрясь, ответил Борис. — Спасибо вам большое и извините за беспокойство.

Его поразило заплаканное лицо жены.

— В чем дело?

— Я не могла слушать твои стоны.

— Ведь я не кричал.

— Как не кричал?

— Очень просто. Меня только тошнило. В конце. Что тебе сказал профессор?

— У тебя сломана лодыжка, но это ерунда. А вот плечевой сустав придется оперировать.

— Все-таки?..

— Но все будет хорошо.

— Где девочки?

— Ждут в саду, сюда не пускают.

— Поцелуй их крепко.

— Ты, Борис, не волнуйся. — А у самой слезы стояли в глазах. Она хотела сдержать их, но не смогла, что это — бабья слабость или, может, дела намного хуже, чем ему сказал профессор? Таков уж извечный обычай у врачей — обманывать больного.

— Иди, дети проголодались.

— Да, да, иду.

Тот день запомнился Борису до мельчайших подробностей, а вместе с тем казался каким-то нереальным, будто воспоминание о страшном фильме или сне; один этот день с вереницей событий, резкой сменой настроений, от полной апатии до животного страха, день, напряженный до крайнего предела, отделял настоящую действительность от тех часов, когда все еще было в порядке, когда Матеуш не сидел за решеткой, а он, Борис, не являл собою мешок мяса и раздробленных костей, целиком зависящий от чьего-то расположения или неприязни, улыбки или пренебрежительной гримасы, весь во власти обманчивых и капризных надежд. В этом контрасте между настоящим и тем, что так резко и внезапно оборвалось тогда утром, было что-то невероятное, как в путешествии на другую планету или в глубоком, тяжелом опьянении, когда действительность вдруг встает на дыбы и обнаруживает свое странное, неведомое доселе, непредполагаемое даже лицо.

Каждое утро, просыпаясь очень рано от громкого лязга тазов, возвещающих, что санитарка пришла обмывать неподвижные манекены, он заново привыкал к самому себе, к смешной неловкости своей левой руки, из которой коварно выскакивала стеклянная утка, а зубная щетка попадала в нос, к своему лицу в ссадинах и кровоподтеках, которое было видно в зеркале над умывальником, когда Борис отрывал голову от подушки и приподнимался, к невозможности лежать на правом боку и смотреть в окно. А тут еще появился милиционер для допроса. К другим больным приходили жены, друзья, нежные, заботливые, а к нему милиционер, личность угрюмая, грубая, несносная не в силу своего характера или поведения, а из-за своей исключительности здесь, в больничной палате. Когда Борис расписался под своими показаниями левой рукой, милиционер дружелюбно спросил:

— Вы что, полный левша?

Оба соседа, тот, у окна, которого непрерывно рвало желчью, и тот, со средней койки, которому все время делали капельные вливания, неожиданно громко расхохотались.

— Что тут смешного? — Милиционер был задет за живое. — Я сюда не развлекаться пришел.

— Больных нужно понимать, — объяснял Борис. — Больной, тяжело больной человек, это, видите ли, совершенно особое животное.

— Не учите меня.

— Прошу прощения. Я не хотел вас обидеть.

Обещанная профессором поездка на охоту через три недели отодвигалась все дальше. Гипсовый сапог по колено надели немедленно, но с операцией плечевого сустава не спешили. Профессор считал, нужно подождать пока спадет опухоль, а Борис был рад отсрочке, потому что боялся операции, а вернее, наркоза. Сестра говорила, что после эвипана засыпают с улыбкой, но Борис уже не верил, это такая же правда, как и охота через три недели, обещание, данное для утешения, для поддержания духа. Поэтому он не торопил профессора, ждал терпеливо, молча. Но когда профессор наконец объявил: «Завтра операция», Борис обрадовался. После операции он сможет вставать, в гипсовом сапоге люди отлично ходят, не придется больше пользоваться скользкими и вечно мокрыми утками и тому подобными устройствами, вконец принижающими человека.

— Не говорите, пожалуйста, жене. Завтра к ее приходу все будет кончено.

Ночь он проспал отлично, но с утра его охватила тревога: может быть, все-таки предупредить Здисю? Ему было не совсем ясно, чем Здися может помочь, но он все же попросил сестру позвонить домой.

— Ваша жена только что звонила сама.

— И вы ей сказали?

— Сказала.

— Я же просил не говорить! — рассвирепел Борис и очень удивился, когда сестра пожала плечами и взглянула на него с недоумением. Только потом он сообразил, что был смешон: ведь сам просил позвонить домой и, уж конечно, не для того, чтобы сказать Здисе: «Привет от мужа».

— Все боятся операции, — утешал его сосед у окна. — Это естественно.

— Я совсем не боюсь, — процедил Борис и с удивлением отметил про себя, что сказал правду. Он не испытывал того страха, которого ждал под влиянием рассказов Матеуша; когда сестра пришла к нему с морфием, он отказался. Сестра снова выразительно пожала плечами.

— Не знаю, разрешит ли профессор без морфия.

— Вам должно быть известно, что на алкоголиков такая доза морфия совершенно не действует.

— Ну и фрукт же вы, — возмутилась она. — Впервые вижу такого больного.

Однако сестра не вернулась, должно быть, профессор не настаивал на морфии. Бориса повезли в кабинет анестезии, и он снова приготовился к приступу страха, но ощутил лишь любопытство и нетерпение. За белой ширмой кого-то усыпляли, анестезиолог подбадривал больного. «Чего ж тут бояться, — промелькнуло в голове у Бориса. — Что может быть лучше, чем уснуть и больше не проснуться».

— Эвипан лучше, — жаловался больной за ширмой, — неужели нельзя…

— Вы же знаете, у вас спайки. Ну, дышите спокойно, считайте: раз, два, три…

Борис с растущим интересом прислушивался к происходившему за ширмой. «У меня, наверное, нет никаких спаек, — думал он. — Профессор сказал бы». Больной уснул очень быстро, затем за ширмой раздались шаги, скрипнула каталка и наступила тишина. Борис думал, что ему придется ждать, пока тому сделают операцию, и от нечего делать начал рассматривать висевшую на стене таблицу. Там были начерчены какие-то кривые, а в правом нижнем углу, над жирной чертой чернели слова «летальный исход». Он не успел изучить этот график смерти, так как из-за ширмы появился анестезиолог, мужчина с прекрасным лицом, ему бы быть актером, а не коновалом, анестезиолог слегка прихрамывал на одну ногу, и немного танцевальная походка в сочетании с необычайно красивым лицом делала его похожим на шамана, совершающего таинственный, но нелепый обряд.