Андрей Лещинский - Причина смерти

— Ты называешься меня фавном, но не все фавны могут совершить насилий над той…

— Замолчи! А ты — стой и не смей вмешиваться.

Суккуб остановилась, наклонившись в сторону фавна и разведя опущенные вниз руки, как будто собираясь хлопнуть ладонью о ладонь и напугать его. Фавн заметил, стал медленно стекать с камня назад, таращась на угрожающий жест вдруг прыгнувшими вперед и побелевшими с перепугу глазами, потом оправился и снова зашевелился и зачмокал на плоской поверхности.

— Молчу, отец создатель. Молчу, пока не призовешь к ответу!

— Так значит, обычный фавн недостаточно силен, чтобы совершить то, что совершил ты?

— …

— Отвечай!

— Недолгим был обет молчания. Тебе — желания, мне — исполнение. Конечно, нет.

— И эту силу дал тебя я!

— Конечно, да.

— Какая мерзость… Неужели ты прав… Ну, впрочем… Пусть так. Но фавном-то ты был и до меня.

— Бытие фавна условно. Сколько тысяч лет назад ты придумал это? Ты выделил меня из нашей общности, а, значит, создал. Ты побудил меня к насилию, ты превратил меня в прямую противоположность счастью и покою, теперь я на пороге новых превращений.

— Но что причина этих странных и неприятных трансформаций?

— Ненависть.

— Ненависть? Как странно… Зачем же создавать тебя для того, чтобы ненавидеть? Не проще ли…

— Ты часто ищешь простоты?

— Ну да… И с этим я согласен. Но где ты был тогда, в «Сайгоне», в Ленинграде, в тех удивительных и грязных местностях, в те грязные и злые времена?

— Внутри, конечно.

— Внутри… Так тот кошмарный несчастливец, который жил внутри меня, был ты?

— Кого ещё ты пустил бы в себя?

— Какая простая, совершенно очевидная и некрасивая гадость. Значит все это время я ненавидел себя?

— А кто иной достоин ненависти?

— Придумал ли я тебя столь мерзким, потому что не любил себя, или же не любил себя, потому что внутри и снаружи суетился ты, которого я не мог удалить и не мог улучшить?

— Ненависть причина горя, или горе причина ненависти?

— Да.

— Не буду отвечать.

— Ты мне ужасно надоел. Мне не нравится необходимость во всем с тобой соглашаться. Неужели правда должна быть такой безобразной?

— Вспомни Тиресия.

— А теперь?

— А теперь ты можешь превратить меня во что захочешь.

— А раньше почему не мог?

— Ты не был богом.

— Идиотская и нелепая причина. Я могу отдыхать, убивать кентавров, совокупляться с суккубом, или наверное, с самим собой, потому что её я тоже создал, могу хоть на голову встать, меня могут называть хоть богом, хоть творцом, но я точно знаю, кто я. Я бог лишь в этой длинной дрёме, во сне, который послан Тем, Кто начал игру.

— Это не имеет никакого значения. Там, где ты и все мы сейчас, ты — бог. Ну. Выполни предначертание. Превращай.

Асклепий хотел сказать заклинание, потом подумал, что заклинают именем и силой кого-то иного, а ему, наверное, никто не нужен, достаточно просто высказать свою волю и сделать это ясно, жёстко и недвусмысленно. Он разжал уста и молвил, глядя на непроявленное бесформие, скрывавшее в себе напряженную силу мужской похоти:

Ему было интересно увидеть, что явится зримым воплощением сказанного. Поскольку новая форма должна была так или иначе выражать его собственную сущность, Асклепий надеялся, что она не будет слишком вульгарно и уродливой. Не хотелось бы обрести материальным выражением своих сексуальных устремлений какого-нибудь похабного старичка с длиннющим фаллосом, сухонькими кривыми ногами и мерзкой повадливой улыбкой, С другой стороны, Лили была красавицей, а ведь тоже… Он ждал результата, не особенно интересуясь самим процессом превращения — насмотрелся всякого за эти жизни и эти тысячелетия.

Впрочем, посмотреть было на что, и видимое служило источником надежды. Фавн расплылся черной лепешкой, действительно напоминавшей свежие экскременты, какой-нибудь гигантской божественной коровы, возможной возлюбленной и спутницы небесного быка, с которым скоро предстояло встретиться. Камень засветился изнутри, затем пламень восстал из кристаллизованной неимоверно древним огнем массы, светлый столб высотой в рост человека замер, искрясь, и по нему поползла вверх, равномерно смешиваясь своей чернотой с ровной чистотой света, жиденькая кашка, только что бывшая неутомимым на превращения фавном.

Свет блистал, пронизывался жилами черноты, крутился, мерк, приобретал беломраморный цвет и постоянную форму. Метаморфоза завершилась, и Асклепий наконец увидел то, что получилось. На камне стоял, вытянувшись вверх, так что пятки не касались поверхности опоры, изогнувшись немного назад, подняв над головой полусогнутые руки и держа прямо незапрокинутую голову, молодой мужчина. Он был высок, крепок, но без жира. Ноги были рельефнее и сильнее рук, верно им приходилось или предстояло больше трудиться. Из середины тела торчал, твердо указывая вперед, огромный, толстый, заостренный на конце, ровный и гладкий фаллос. Он был очень велик, даже больше, чем у Асклепия, — не длиннее, но заметно толще. Голова была небольшой, без растительности, как и все тело. Может быть, что-то скрывала плотная повязка на манер тугой косынки сельских девушек. Лицо было классически красиво, с прямым носом, высоким лбом, уверенной линией подбородка и белейшими зубами, поблескивавшими в глубине блуждающей рассеянной полуулыбки. Лицо могло казаться добрым, но глаза убивали возможность. Асклепий видел в них насмешку, страсть, безразличие, гнев, любовь, ненависть, радость, горе, смешение всех чувств, которое, будучи применено к цветам и оттенкам радуги дает абсолютный белый цвет, равносодержащий и равнобезразличный к каждому из составляющих его цветов. Здесь было то же. Инкуб, а фавн стал инкубом, был тем смешением, которое пожрало все. Безразличие и свирепость — два качества, которые сумел выделить Асклепий, и те принадлежали скорее не ему, а были свойствами напряженного знака его будущих действий. Никакой одежды, конечно, не было. Он легко, с колоссальным и заметным запасом энергии, спрыгнул с камня и встал рядом со своим создателем.

Асклепий вдруг заметил, что от всего отвлекся, придав своим неспящим чувствам форму оболочки движений фавна. Он видел, слышал обонял только его, сам погрузившись глубоко в объёмы этих ощущений. Но, наконец, всё замерло, границы, более не защищенные энергией движения, унеслись потоком свежего воздуха, его почувствовал Асклепий, увидел солнце, шедшее к закату дня в ореоле бешеного жара, увидел синюю полусферу наверху, зеленую плоскость внизу, кудрявость рощи, рыжину дороги, радугу цветов и насекомых. Инкуб, Лили и он сам стояли треугольником — втроем иначе не встать — так, что Асклепий смотрел в сторону рощи, а эти были ближе к ней, находились на краях поля зрения бога и смотрели друг на друга, не изменяя позы, и выстраивая на лицах (или мордах?) похотливые гримасы сосредоточенного интереса. Никого больше не было, ни в поле, ни в роще, Асклепий знал это, но вдруг из безлюдной тишины резко ударил первый аккорд какого-то возбуждающего ритма. Лили в ответ ударила в ладоши и снова развела руки. Инкуб сделал резкие пол шага вперед, топнув ногой так, что его длинное белое тело изогнула и снова выпрямила волна удара. Это было началом какого-то сложного страстного танца, конец которого был очень скор и слишком ясен для возникновения любопытства.