Андрей Лещинский - Чертова коробочка

Сергей захотел повернуться и пойти с пляжа домой. На половине движения тело остановилось, он замер. Перед глазами был ночной мрак, неестественно различимые в мутном электрическом дрожании силуэты кустов и удаленные точки окон на лесистом берегу. Слева прохлада обозначала бесконечное присутствие океана. Вода блестела мелкими искрами прозрачных слизистых существ. Оставленный до утра шезлонг пропал из виду, хоть был в двух шагах. Справа приветливо светились дачные домики небогатых американцев. В них было тихо и недвижно, только в том, куда Сергей собрался идти, были видны люди, слышны голоса, звяканье бутылок, смех и песенка Алены Апиной или Тани Булановой. Там были американские, то есть бывшие наши, друзья Сергея, их знакомые, дети. В небольшом домике сидели, пили вино и ели меч-рыбу человек двадцать. Вино пили часто, а меч-рыбу ели только сейчас — Сергей купил. Для американцев, хоть и бывших наших, было дорого.

Сергей стоял, прислушиваясь к своим желаниям. Десять минут назад он оставил компанию, посидел в шезлонге, пытаясь получить удовольствие от тихого шума мелкого прибоя, теперь решил вернуться, но не знал, хочет ли. Он не любил компании. Одинокая прогулка по пляжу была как-то приличней, но в темноте можно было зацепиться за шезлонг, лодку, еще какое-нибудь барахло. Далеко не уйдешь: скоро частная территория. Людей неловко бросать: собственно, все приехали с ним попрощаться, завтра у него самолет. Он представил свои топтания на узкой границе воды и суши, тьмы и света, безлюдья и гостеприимства, фыркнул от смущения, порожденного пошлостью напросившейся на ум символики, и быстро пошел к дому.

На узкой веранде сидели люди. Сергей был старше всех — сорок два, остальным от тридцати восьми вниз. Длинноногой и полупьяной, а может быть, от рождения ушибленной подруге одного из детей — семнадцать. Дети жадно ели рыбу, взрослые вертели в руках стаканы с вином, медленно пили и быстро болтали по-русски с акцентом, который еле слышался и почти не раздражал, поскольку был настоящим, а не выдуманным для внешнего проявления полной внутренней американизации. Почетного гостя ждало раскладное кресло с накинутым пледом. Остальные сидели кое-как, даже по двое на одном стуле. Все были в шортах и футболках или майках. Яркие пятна одежд, светлые руки и ноги, темные головы, перемешанные с ярко-желтым светом электрических ламп, выглядели уютно и покойно. Здесь было суше и теплее, чем на пляже. Сергей взял стакан, отпил маленький глоток, посмотрел на сидевшую рядом женщину и скучно удивился тому, что ее голые полные ноги, чуть прикрытая майкой грудь и гладкие, обтянутые тонкими шортами бедра не вызывают желания и даже интереса.

Он скучал. Ему не нравились американские дети, которые умели только есть, спать и трахаться, даже купаться не любили. Он не хотел сидеть на веранде, хотел ехать в Нью-Йорк, лечь спать, чтобы отдохнуть перед перелетом. Он не хотел разговаривать: обсуждались проблемы трудоустройства, окончания языковых курсов, грин-карты, браки, квартиры, машины, прочая чушь. Он привык скучать, смотрел на стакан — у него был хороший, стеклянный, остальные пили из одноразовых, — по граням которого суетливо бегал, да никак не мог убежать яркий электрический зайчик, странно сфокусированный налитым вином.

— Дайте мне сказать. Все. Заткнитесь. Shut up. Дети, перестаньте жрать, как свиньи. Может стошнить. Анька! Ты можешь заткнуться?!

Сеня, лучший друг Сергея в Америке, встал со стаканом в руке. Он был невысок, небрит, коротко пострижен. Круглые очки и узор складок лица сделали бы его похожим на филина, но большой широкий нос переводил внешность в область фантасмагорий. Что-то такое бойко, но безопасно искушающее на левой створке «Лиссабонского триптиха» Босха. Сеня всегда и всем хамил. Он задрал левой рукой футболку, почесал грудь, посмотрел на ногти, продолжил:

— Мы все, как последнее говно, спрятались в Америке. Среди нас есть один живой человек. Мы все его любим, а кто не любит, тому я яйца оторву.

— А у кого яиц нет?

— Анечка, солнышко, мы с тобой останемся вдвоем, я тебе наглядно покажу, что у девочек есть вместо яиц. Ты мне дашь сказать? Или будешь дальше х...ню нести?

Молодое поколение понимало плохо, как надо общаться по-русски, не знало и всех, кроме себя, считало идиотами. Старшие на Сенькины грубости не обижались. Привыкли, притерпелись, да и выбирать-то из кого?

— Так, да. Ну, я продолжаю. Так вот. Сергей Алексеевич! Ты великий человек! Здесь все хорошо, но чего-то нет. А когда ты появляешься, я это самое начинаю чувствовать. Давай. Нам уже пора. За тебя! Ну что! Все взяли и дружно выпили.

Все выпили, кроме Сеньки и Сергея. Сеня макнул губы, Сергей чуть глотнул, и все. Аня выпила половину стакана, обняла Сергея за шею, сказала тепло и напряженно:

— Сереженька, можно я тебя поцелую?

— Я тоже хочу. — Кудрявая тетка, сидевшая напротив, вскочила, махнула стаканом и посмотрела на Сеню. Ей не хотелось целоваться с Сергеем, хотелось посмотреть, что получится. Вышло очень хорошо. Сенька шлепнул ее по голым ляжкам, дернул согнутым в крючок указательным пальцем за пояс. Она плюхнулась обратно и получила то, к чему стремилась, — жаркий Сенькин поцелуй в мягко раскрытые мокрые губы.

Аня целовала Сергея. Сначала он не хотел, думал, что будет противно, душно и потно. Губы казались червями, липко ползавшими по лицу. Потом он почувствовал, как рука двинулась вперед и вверх, обняла талию женщины, повозилась, залезла под футболку и прилипла к влажной, упругой, приятно изогнутой поверхности тела. Рука оказалась умней головы. Ему захотелось целоваться. Он плотно прижал губы к губам, наклонился, обнял ее второй рукой, притянул ближе, закрыл глаза. Темно-коричневый туман поднялся из крови, укутал мозг, но мысли были слишком горячими. Они рассеяли туман, не дали расслабиться. Сергей вспомнил, что он не один, что завтра самолет, что впереди куча неприятных и трудных дел, что в этом крошечном домике уединиться невозможно, а трахаться в машине или на пляже глупо. Он открыл глаза. Сенька сказал:

— Ну чего, чудовище? Двинули?

— Да, пошли.

— Не уходите. — Аня взяла его за руку. Она тяжело дышала, соски ярко выступили из-под ткани, футболка заехала вверх, открыв полживота и спины. Все молчали. Дети ушли. Наверное, противно было смотреть, как целуются старые похабники.

— Не уходите. Ведь можно завтра пораньше уехать.

— А?

— Нет. — Сеня встал и заправил футболку в шорты. — Раньше надо было соображать. Пошли. Нам еще поговорить надо. Все. Пошли.

Сергей не знал, хорошо они сделали, что уехали, или плохо. Возбуждение материальное, так сказать физическое, медленно уходило.