Андрей Лещинский - Ты никому не нужен

Ему ужасно хотелось рассказать анекдот. Он медленно поднимался с первой на вторую железную ступеньку строительного вагончика, засунув руки в карманы голубого тоненького плащика и наклонив узкую голову в серой шляпе, чтобы не видеть страшные и уродливые руины будущего строительства и не отвлекаться от теплых приятных мыслей. Сегодня он был на планерке у прораба. Начальник участка ушел в отпуск, и он остался за старшего. Он сел на самый дальний от прораба стул и почтительно и восторженно вдыхал строгий и спокойный воздух кабинета, желтевший лаковыми панелями стен и прокуренной побелкой потолка. Прораб сидел под портретом Ленина, на столе было три телефона, за другим столом, образовавшим с первым букву Т, сидели начальники участков, инженеры, заведующий автобазой, все солидные, чистые, в костюмах с галстуками. Прораб и еще трое курили, он стеснялся, хоть очень хотелось. Стеснялся не курить в присутствии начальства, а своих папирос — «Волны» по шестнадцать копеек. Те курили «ВТ» и «Родопи». Прораб задавал вопросы, ругался, остальные оправдывались, начинали галдеть, вдруг прораб сказал:

— Алмазов! У тебя как?

Он встал неожиданно для себя и для окружающих, наклонился вперед, закашлялся, потом сказал тонким, почти писклявым голосом:

— Как, как! Да так, что все в порядке у нас.

— У тебя, я гляжу, всегда все в порядке. Палубить закончили?

— Да палубить-то вчера. Сегодня варили целый день.

— Так. Со сварщиками у тебя как? Работают или пьют?

— А... Чего? Работают... Пьют, вон по выходным пусть пьют. На работе не даю. Я же рядом все время. Как им тут пить?

— Вот. Старые кадры не подводят. Не то что у тебя.

Он поглядел на молодого парня в середине противоположной стороны стола, продолжил:

— Завтра принесешь объяснительную.

— А чего, как... А что объяснять?!

— Сам знаешь. Ладно, все.

Шумные движения стульев обозначили конец планерки. Алмазову не хотелось вставать, он согрелся теплом похвалы, закурил свою «Волну», старым кадрам можно и покурить по старинке, смотрел веселыми глазами на руководство и чувствовал себя почти что равным, во всяком случае, уважаемым и нужным.

Прораб вышел из-за стола, к нему подошли несколько ближайших и доверенных начальников. Алмазов сидел и блаженствовал, вдруг прораб сказал:

— Эй, Алмазов, давай тоже сюда.

— Уже пришел, — он сразу подбежал и рискнул пошутить.

— Смотрите. Слушайте сюда. Я вчера в управлении на совещании был. Так главный инженер там анекдот рассказал. Такой вообще мужик. Ну, просто юморист. Всегда шутит. Никогда не скажет: «одну минуточку», всегда «одну минеточку». Такой вообще.

Прораб засмеялся, закашлялся, махнул рукой, даже слеза заблестела на ресницах, продолжил:

— Ну вот. Такой анекдот загнул, ну вообще. Смотрите. Бабушке врачи прописали клизму. А поставить некому, один внучек. Ну, бабка говорит: давай, внучек, выручай. Дала ему клизму, сама встала раком, говорит: ну, пихай. А внучек отвечает: бабушка, да в какую дырку-то пихать? В большую и лохматую или в маленькую и засратую?

Он договорил, затянулся крепко и глубоко и стал торжествующе смотреть на лица слушателей и подчиненных. Алмазов сперва не понял ничего, даже дух захватило от страха. Он стоял неподвижно с потухшей папиросой в правой руке, сообразил, что надо смеяться, стал тужиться и тут услышал громкий, резкий, вроде кашля, смешок завгара. За ним еще кто-то зазвучал отрывисто и жестко, еще, еще... Отдельные ударные звуки слились в непрерывный грохот, похожий на тот, который издает при работе пускач бульдозера. Вот он разогнался, вот набрал обороты, вот сильная рука бульдозериста перекидывает рычаг сцепления, вот ровный рев мощного дизеля рвет несвободу тишины и наполняет слух вестью о близости сильного.

Все смеялись, Алмазов тоже начал посмеиваться из вежливости, чтобы не выделяться, потом он представил себе эти дырки, оторопевшего внучка с резиновой грушей, услышал не замеченное раньше созвучие прилагательных. Ритм слов, совпавший с ритмом отверстий старухиного тела, задергал пульс, ударил по нейронам мозга, нажал на легкие, и Алмазов захохотал вместе со всеми. Ему было весело, тепло, хорошо, он чувствовал плечи товарищей, крепость мужской дружбы и радость общения с коллегами.

Когда отсмеялись, он пошел в бухгалтерию получить зарплату и премию. Вышло на восемь рублей больше, чем рассчитывал. Потом на дежурке вернулся на участок, зашел в каптерку, налил из бутылки, стоявшей в его личном, запертом на ключ шкафчике полстаканчика и выпил. Стало совсем хорошо, ну так хорошо, что хоть танцуй. Подумал, решил сходить к сварщикам. С ними можно было выпить еще граммульку: они наверняка обмывали премию, можно было прихвастнуть планеркой, намекнуть на то, что повышенной премией они обязаны ему, потом на развозке доехать с ними до метро.

Ах, не знал Алмазов, что сразу после его ухода начальник соседнего участка, отсмеявшись, подошел вплотную к прорабу и сказал доверительно и солидно:

— Вы Алмазова хвалите. А не заметили, что он уже принявши?

— Да ты что?!

— Я говорю. Вы что ж, не знали? Ну не с утра, но уж в обед-то всегда примет.

— Вот черт. Хвали их. Ну, вернется его командир, я с него спрошу. Если так, зачем он нам такой нужен?

Прораб рассердился, оставшиеся вышли на улицу, планерка закончилась.

Алмазов этого не знал, не знал он и того, что сварщики не поверят в его намеки на причастность к премии, что на планерку им наплевать. Они нальют ему водки, выслушают анекдот, который он будет рассказывать долго и путано, теряя по дороге пойманное в прорабской ощущение веселья, даже посмеются, но только не над анекдотом, а над ним, над его жалкой, нелепой и полупьяной фигурой, которая задремлет скоро в сыром и тряском автобусе и еле проснется у входа в освещенный электрическим сиянием наземный вестибюль метро.

В некоем месте, находившемся настолько далеко от строительного вагончика, что оно было уже как бы в другом пространстве, поскольку обитатели вагончика никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах не нашли бы туда дороги, а любые две точки пространства, как известно, связаны путем, в этом самом таинственном месте, о котором неизвестно, где оно, как устроено и кто там бывает, собралось три человека. Число три — условность, оно обозначает просто, что людей было несколько, так: один, два, много. Людьми они, скорее всего, были, хотя и в этом нет уверенности. Но все же предположения о принадлежности их к иному биологическому виду слишком радикальны и нелепы. Главным в группе был Генеральный Секретарь, он беседовал со своей Супругой и любимым Советником. Он сказал: