Андрей Лещинский - Рождение червя

Тихая комнатная ночь уплотнила воздух, смешала его темно-бурый цвет со старинной тяжелой синевой обоев, коричневыми покрывалами двух диванов, пылью на погрубевшей от долгих лет неудобного существования полировке красного дерева столов и кресел, толстым слоем мастики на давно неровном паркетном полу. Справа недвижно выплывало из тревожной темноты далекого угла бледно-белое прямоугольное пятно горячей печки. Корешки книг, растворив в буром сумраке цвета узоров и надписей, темными полосами укрывали заднюю стену.

Больше всего места в пыльной тяжести густого от множества впитавшегося в него предметов воздуха занимал свет полной Луны, проходивший через незанавешенное окно, обозначавший редкими вспышками гулявших в комнате пылинок свой путь к полу и рисовавший на нем светлый прямоугольник с большим крестом посредине — тенью оконного переплета.

Детская кроватка, унылая конструкция из железных прутьев с затянутыми веревочной сеткой боками, стояла головой к стеллажу с книгами, левым боком к окну, рядом с мутным объемом старинного и измученного равнодушной старостью стола, на котором всегда стоял огромный золоченый канделябр, никогда не принимавший в свои пыльные рожки основания зажженных свечей.

Мальчик в кроватке проснулся и стал думать о медведях. Няня перед сном прочитала ему сказку. Она плохо знала грамоту, разбирала слова медленно, говорила по складам и с перерывами, часто путалась и повторяла слова. От этого было тихо, спокойно и удобно, можно было притулиться к ее толстой теплой руке и смотреть на картинку посредине сказки. Девочка в красно-зеленом пестреньком платье и белом платочке убегала из лесу, вытянув вперед руки и раскрыв круглый ротик. За ней от корявой темно-коричневой избушки не спеша бежали на задних лапах три медведя: папа в брюках с подтяжками, мама в красном платье с синими цветами и таком же платке и сынок в коротенькой красной рубашке с желтой каймой и без штанов.

Сказка была слышана много раз, но и на этот раз, как всегда, было немного страшно смотреть и слушать. Мальчик боялся не того, что медведи съедят девочку. Он и не думал об этом. В сказках так никогда не бывало, и возможность того, что какая-то история может кончиться плохо, пока что не обрела форму мысли. Немножко пугала картинка. У медведей торчали белые зубы и красные языки, на глазах были блики ненарисованного светила, шерсть лезла в разные стороны густыми темными зубцами, они сильно сутулились, развели в стороны передние лапы, видно было, что они на бегу танцуют какой-то сложный косолапый медвежий танец. Еще пугало черное пятно между избушкой и корявой сосной с коричневыми ветками.

Страшнее всего была неопределенность. Картинка, листы книги с буквами, нянин голос были тонкой пеленой, за которой медленно по-медвежьи ворочались угрюмые взаимоотношения больших и взрослых созданий. Конечно, все они были старше мальчика — его не пустили бы гулять в лес одного, как девочку, и он не закричал бы так страшно: «Кто ел из моей тарелки?!», как Мишутка. В тарелку накладывали еду мама и няня, еды всегда было слишком много, и печалиться об ее отсутствии или нехватке мальчик не умел.

Они были большими, но делали все не так. Он не мог понять, кто из них хороший, кто плохой. Обижали девочку, значит, она хорошая, но зачем она пошла в чужой дом, ела из чужой миски? Зачем она так противно разинула рот и выпучила глаза?

Медведи тоже плохие, хорошие всегда угощают и радуются, если много ешь, а не жадничают. Мальчик искал в сказке кого-нибудь, чтобы полюбить, сострадать, поверить, представить себя на его месте, попытаться подражать. Ничего не получалось. Подойти мог только Мишутка, но он тоже был злой, с зубами и красной пастью, и он был без штанов, а мальчик был уже большой и без штанов не гулял.

Он открыл глаза, сел в кроватке посреди холодной зимней комнаты, посмотрел в окно. Был виден кусок крыши с толстым слоем снега и маленьким домиком со своей собственной двускатной и тоже заснеженной крышей и закрытой двустворчатой дверью, похожим на избушку медведей. Оттуда мог выйти медведь, начать бродить по крышам, шататься, махать лапами, залезать в чужие комнаты. Мальчик посмотрел на большой коричневый диван у другой стены. Медведь уже мог быть там под бурым покрывалом, под подушками и бабушкиными очками. Складки уже хотели шевелиться, уже обозначался хребет поднимающегося зверя, уже становилось страшно, и, наверное, пора было плакать, но мальчик передумал пугаться. Он пошарил правой рукой под одеялом, нашел черного плюшевого мишку с оранжевыми глазками, блестящим носиком и в длинном, связанном няней из грубой серой шерсти платье и успокоился. Медведи друг друга не едят, а значит, и его не тронут.

Он стал думать о том, что едят медведи, пьют ли они чай, кофе, а наверное, и то и другое вместе, как их еда помещается на тарелках, наверное, до потолка достает. Он стал засыпать, как вдруг сон разбился тем коротким резким ударом, который разбудил его несколько секунд назад.

Мальчик опять сел, взялся руками за боковые сетки кровати, наклонился вперед так, что с его коричневой теплой пижамки сползло вниз оранжевое стеганое ватное одеяло в белом пододеяльнике. Он посмотрел в сторону звука, напрягся, тут снова стукнуло, и на полу, на самом месте тихого тревожного удара, вдруг взмахнула прозрачными бледно-серыми крыльями, блеснувшими в лунном свете вспышкой короткой угрозы, большая, сидевшая на полу и неведомо как забравшаяся в комнату непонятная и страшная бабочка.

Крылья блеснули, опали. Стук повторился, бабочка опять взмахнула крыльями, готовясь к взлету. Медведи попрятались, мальчик почувствовал на миг, как они, маленькие, коричневые, испуганные, бегут в какой-то серой мгле, вытянув вперед руки и разинув в неслышных криках ужаса круглые красные ротики. Он хотел закричать сам, но голос тоже спрятался от страха далеко за тесноту горла и спазм легких. Он стал опускать сетку, чтобы бежать от этих взмахивавших крыльев, он уже умел опускать ее сам, но тут перекосилась поперечная перекладина, даже у папы она иногда перекашивалась, он испугался еще сильнее, стал дергать почти что уже в судорогах испуга, а бабочка все махала и махала бледно-серыми лунными бликами крыльев. Наконец получилось, он не смог надеть пушистые теплые тапки, побежал в носках. Дверь была открыта. Справа за занавеской была нянина кровать, там было пусто, он ринулся в другую сторону по длинному изогнутому коридору через еще одну занавеску, еще одну открытую дверь и выбежал в огромную кухню, где мама и няня сидели в старых продавленных креслах по разные стороны большого стола, укрытого бледно-синей клеенкой, и тихо и медленно разговаривали.