Андрей Лещинский - Причина смерти

Обложка не обманывает: женщина живая, бычий череп — настоящий, пробит копьём сколько-то тысяч лет назад в окрестностях Средиземного моря.

И всё, на что намекает эта телесная метафора, в романе Андрея Лещинского действительно есть: жестокие состязания людей и богов, сцены неистового разврата, яркая материальность прошлого, мгновенность настоящего, соблазны и печаль.

Найдётся и многое другое: компьютерные игры, бандитские разборки, политические интриги, а ещё адюльтеры, запои, психозы, стрельба, философия, мифология — и сумасшедший дом, и царский дворец на Крите, и кафе «Сайгон» на Невском, и шумерские тексты, и точная дата гибели нашей Вселенной — в обозримом будущем, кстати сказать.

Ничем таким в наше время никого не удивишь, конечно, и не заманишь, — и это даже к лучшему. Сила этого романа не зависит ни от качества материалов, ни от конструктивных особенностей.

И это предисловие, в сущности, — лишнее. Как и картинка на обложке, оно — всего лишь опознавательный знак, причём для немногих, — или попытка подсказки: раскройте роман на любой странице — вдруг именно такую прозу вы любите?

Речь не о слоге — не такой уж он безупречный, да и фраза тяжеловата (и диалог, по-моему, не особенно искусный), — слог хорош ровно настолько, чтобы, почти не замечая его, читатель насладился существованием, где реальность, любая, до последней частицы, осмыслена воображением — облучена умом.

Это чувство трудно объяснить, не с чем сравнить — и не нужно; кто его испытал, тот знает, а первый раз у каждого свой. В прозе бывают разные радости, но иллюзия всепроникающего понимания — даёт волшебное горестное веселье.

Скука жизни тут не просто забывается на время — но как бы навсегда отменена.

Андрею Лещинскому — лет сорок пять, роман втайне обдумывает личную участь — и судьбу поколения, неуязвимого, казалось, ни для какой лжи, но всё-таки обманутого, как и остальные. Что же управляет судьбой? Необходимость? Случайность? Оказывается, ни та, ни другая — но Произвол, причём беспристрастный, но не безразличный — любознательный азарт игрока: Некто забавляется мирозданием, выведя его на экран персонального компьютера, ему интересно, а мы умирай, воскресай, терпи…

Чуть не забыл: название романа — не полицейское, не медицинское. Чудом уцелевший фрагмент из сочинений античного какого-то мудреца, тёмное такое предложение: «Причина Смерти — Любовь».

В последнюю декаду восьмого месяца по солнечному календарю, с некоторых пор называемому августом, последней четверти последнего века последнего полного тысячелетия новой или же нашей, но все равно последней эры на высокой скамье из полированного гранита сидел молодой человек, вокруг которого вращался мир. Естественнее было бы самому вращаться вместе с миром, даже если пронзен осью, однако молодой человек был неподвижен, а вращение начиналось приблизительно в шаге от него. Сосредоточиться на размышлениях было трудно, внутри тоже что-то вращалось, но для мозга не было загадок, объемность неподвижной оси легко делалась очевидной, и молодой человек в суровом умилении следил за движением окружающей материи.

Вращался неподвижный пол, тускло блиставший серыми пятнами в неукрытых грязью местах, и еще одна каменная скамья поодаль, поставленная покоем. Люди, сотнями метавшиеся по полу меж красных стен со многими чёрными дверями, создавали иллюзию беспорядочного движения, но это был обман восприятия, затрудненного безостановочным вращением, скорые и легко выявлявшиеся совместным и дружным усилием мысли и зрения окончания нехитрых траекторий были немногочисленны — все исчезали в дверях или уносились грохочущими потоками в концах огромного подземелья.

Молодой человек понимал, что оказался в центре мира не случайно, однако не желал подпитывать исключительность ненужной заносчивостью, поэтому искренне и доброжелательно глядел на людей, он хотел видеть и различать их лица, сотни и тысячи лиц, разных и по-разному, но равно любимых тем, кому положение дало эту неизбежную возможность, кто единственно неподвижен среди принужденных к движению, кто не желает унизить себя высокомерием и презрением и не обратит своим взором эти глаза, эти лица в единое лицо кружащейся толпы.

Он смотрел, напряжением глаз тормозя вращение мира и перекрывая пути подступавшим слезам, иногда зрелище вздрагивало и замирало, он ловил мягкие пятна щёк и трение воздуха о глаза, но лица неслись дальше, оставляя бледные следы на красных стенах, от этого мелькания стала кружиться голова, немного затошнило. Как только он расслабился, ось вращения стала раскачиваться, очевидно, он не смел пренебрегать некоторыми требованиями положения, в котором оказался, но которое настолько очевидно принадлежало кому-то другому, что он не мог назвать его своим.

От рассуждений затошнило сильнее, он поднял глаза, мир кружился по трём осям, он искал уставшими и быстро выходившими из строя глазами что-нибудь, обо что можно было бы опереться, он ещё различал блестящие осколки красных стен, стыки плит и грубую краску дверей, но вращение ускорялось, он понял, что сейчас центробежные силы разорвут мир, унесут его прочь, оставив того, кто был стражем оси, в одиночестве и во тьме.

Некто улыбнулся ему сквозь пелену движений, он захотел поймать взгляд внезапного союзника, последними силами напрягся и сразу узнал это лицо, ужасное лицо самоубийцы, осколками белого камня вдавленное в оставшийся кусок стены. Молодой человек уцепился взглядом за эти белые пятна, красные провалы глаз, неистовую судорогу рта, начал вставать и зашатался под напором злой энергии, источавшейся ликом сего пророка, мучившего живущих на земле.

Он встал и, как ни странно, устоял на ногах, медленно пошёл вдоль подземелья, собственно говоря, склепа, изрытого в страшной глубине, влекомый движением оси мира и бешеным взглядом свидетеля и пророка, убившего себя задолго до рождения молодого человека.

Он не знал, зачем этот склеп, зачем красные стены и белое лицо, зачем толпы и грохот, но благодарно шёл, поднятый и поддерживавшийся злой силой, приведшей его к концу подземелья. Он понял, что его отпускают, пока он не нужен и может уйти из подземного мира наверх в мир живых. Он вошёл в грохочущий поток и поплыл по наклонному ходу, плача, благодаря хозяев склепа и чувствуя, как тонка преграда, отделявшая его от истинного знания.