Камен Калчев - Генеральная проверка

Стамболийский не обратил внимания на эту реплику, а может, сделал вид, что не услышал ее. Он лишь вздохнул и сказал:

— Знаете, что я понял там, господин Луканов? Я понял, что вас погубят доктринерство и сектантство. Это я понял и в тюрьме, и позднее, и знаю сейчас…

— Вы о нас не беспокойтесь, господин Стамболийский, — махнул рукой Луканов, — есть кому думать о нашем доктринерстве и сектантстве… Вы лучше вначале наведите порядок у себя, а потом уже давайте советы другим… Посмотрите на своих министров и депутатов! А нас нечего оплакивать…

— Только одного из всех вас я уважаю, господин Луканов, — перебил его Стамболийский, — Георгия Димитрова!.. Вон того, бородатого, что сидит позади тебя. Завтра он уже будет впереди тебя. Это коммунист, с которым мы можем поругаться и все равно останемся друзьями…

— Браво! Браво!

— А все вы, остальные, — адвокаты и ораторы… Вот каково мое мнение о вас, если вас это интересует…

— Спасибо, — улыбнулся Луканов. — Но в ваших комплиментах мы не нуждаемся. Думаю, что и товарищ Димитров не нуждается в них.

— Мне, господин Луканов, совершенно безразлично, нравятся вам мои слова или нет… Я сказал лишь то, что думаю, а выводы делайте сами… Но мы слишком отклонились от темы… Здесь шла речь о репарациях и об ответственности тех, которые сидят справа как, ни в чем не бывало, будто их это не касается… Пока мы с вами здесь ругаем друг друга, они довольно потирают руки и соображают, как выйти сухими из воды… Они надеются, что в пылу споров мы о них забудем… Нет, мы не забудем!.. И народ не забудет. А когда разделаемся с ними, мы возьмемся за проведение социальных реформ, во имя которых пришли к власти, во имя которых народ выразил нам доверие на выборах двадцать второго апреля текущего года!.. Мы будем выплачивать репарации и проводить реформы… Другого пути нет… Я так и заявил его величеству: «Смотри влево, ваше величество, и только влево, на народ!.. Справа — могила, смерть, там реакция, безумие, бешенство!»

— Демагогия! Настоящая демагогия! — сжав кулачок так, что побелели суставы, с возмущением пробормотал журналист и направился к выходу. — Опостылела мне эта демагогия!

— Куда же вы, редактор? — послышался за его спиной чей-то голос. — Сейчас как раз начинается самое интересное!

Журналист обернулся. Лицо человека, который улыбался ему, показалось знакомым, но в первое мгновение он не мог припомнить, где видел этого высокого, стройного человека с ясными голубыми глазами, в которых как будто отражалось небо.

— Не узнаете меня, редактор?

— А, майор Тодоров! — воскликнул журналист. — Сразу не узнал вас! А ведь вы, кажется, военный?

— Был…

— Демобилизовались?

— Да, после подписания Нейиского договора.

— Жаль, что не могу выразить вам свое сочувствие!

— В этом нет необходимости. Обойдемся и без вашего сочувствия!

— Что ж, тогда прощайте, майор! — И журналист вышел, сильно хлопнув дверью.

Депутаты Народного собрания утоляли жажду в буфете. Среди них были и журналисты, и бывшие политические деятели. Возле них увивались какие-то подозрительные субъекты, у которых здесь были свои служебные дела. У входа в буфет стояли полицейские в форме, в любую минуту готовые распахнуть двери перед министрами. Здесь же толпилась и провинциальная публика: друзья и родственники депутатов, лидеры доживающих свои дни партий, оппозиционеры и обиженные, потерпевшие фиаско политики. Кого тут только не было! И все что-то говорили, перебивали друг друга, спорили, стараясь продемонстрировать свою осведомленность в вопросах внутренней и внешней политики. Иногда дело доходило и до драки, но разум все же побеждал. Правда, сказывалось и присутствие полицейских.

Официанты разносили бутерброды, пиво, кофе. В июне торговля пивом шла особенно бойко. Молодой буфетчик в белом фартуке наполнял высокие бокалы и с улыбкой подавал их клиентам. Усатый македонец варил на жаровне кофе в медных турецких кофейниках и разливал его по чашечкам. Любителям сладкого — тем, кто помоложе, — подавали варенье и стакан холодной воды. Продажа алкогольных напитков была строго запрещена, о чем сообщала надпись над стойкой.

Впрочем, посетители буфета и без того казались пьяными. Волны страстей захлестывали порой даже самых спокойных. Все разговоры сейчас опять вращались вокруг вопроса о репарациях. У стойки, по углам буфета, в коридорах парламента только и слышалось: «репарация», «Версаль», «Нейи»… Совсем недавно вряд ли кто-либо мог предположить, что маленькое французское село, пригород Парижа, превратится для болгарского народа в столь зловещий символ. Но господин Клемансо, Тигр, как его прозвали, сделал то, чего и самому господу богу не удалось бы сделать… Кто же виноват в этом? Кто привел страну к катастрофе? Кто толкнул ее в эту пропасть?

Журналист и профессор сидели за столиком в углу и пили кофе. На лысине профессора играли падавшие из окна солнечные лучи. У него были глубоко запавшие, серые холодные глаза, острый отвислый нос, выдающиеся вперед плотно сжатые челюсти. Лоб прорезали глубокие морщины. Остроконечная козлиная бородка делала его еще больше похожим на Мефистофеля. Ему шел сорок четвертый год. Когда-то профессор учился в Берлине и Мюнхене. Писал статьи о капитале и капиталистическом производстве. Редактировал журнал «Банковско дело», а сейчас от имени финансового капитала стремился спасти Болгарию от левых элементов. Он слегка сутулился. Белая морщинистая шея тонула в высоком накрахмаленном воротничке. Однако голос его звучал резко, в нем слышались металлические нотки, словно профессор угрожал кому-то. В который уже раз втолковывал он журналисту: кто оказал «а», должен сказать и «б». Профессор вновь советовал ему написать в газету «Народен глас» статью в защиту режима — для камуфляжа, чтобы пустить пыль в глаза… Нужно использовать выступления Луканова и Димитрова против Стамболийского, раздуть огонь вражды между земледельцами и коммунистами, действовать по принципу «разделяй и властвуй», строго соблюдая конспирацию до самого начала переворота, который нужно произвести внезапно. Это должно поразить всех, как гром с ясного неба обрушиться и лишить способности понимать, что к чему, заставить замолчать, превратить в камни, в бездушные столбы, а потом уничтожить и похоронить навсегда, на вечные времена!

Журналист слушал его, кивая в знак согласия. Выражения профессора несколько резали его утонченный слух, но он принимал их как свои мысли и настроения и даже сам пытался вставить острое словцо, чтобы продемонстрировать свою солидарность и глубокую лояльность делу — лояльность свою и партии, которую он представлял, чтобы показать профессору, что готов обеими ногами ступить в огонь, лишь бы это помогло свергнуть тирана, разрядить обстановку, спасти Болгарию. Ничего другого, кроме своей жизни, он дать, не мог… Но ведь с ними армия, офицеры запаса, сам его величество…