Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

В то душное и печальное для меня лето, я каждый день выходила с работы — из студии Майкла Попова, (она была на углу Восьмой и Сороковой), часов в 9 вечера, шла десять минут по Восьмой и оказывалась в уютном, прохладном «Самоваре» — это был почти настоящий Рай — красноватый свет, тихие звуки рояля, столики, покрытые павлово-посадскими платками, и знакомые физиономии других завсегдатаев этого бара — так же как я, вышедших с работы около девяти — ювелиров, дизайнеров, ребят из туристических агентств и прочих представителей ненормированного рабочего дня.

За стойкой в «Самоваре» перебывало множество необыкновенных персонажей, но в то лето, там стоял БАРМЕН БОРЯ — именно благодаря ему, мне почти удалось спиться.

Бармен Боря был толстый человек с внешностью Карлсона — на голове он носил русый парик.

Боря был пидар и патологический врун. Но как все пидары, он был человек артистический и с некоторой долей фантазии. Меня он обожал. И также нежно относился к Оле — жене Володи Брука — грустной женщине с красивыми синими глазами и долгим носом. Мы приходили уставшие, замученные — В общем, две носатые мымры, садились за бар, Боря наливал нам по первой «отвертке» и начинал:

— Удивляюсь я вам, девушки. Такие красивые. А живете — скушно. Ну что этот «Самовар»? Ну, «Самовар»… рояль… но надо же как-то жить, видеть мир… для чего мы сюда приехали? Вот у меня, например, вчера был выходной. Мы с Виталиком поехали в Касткильские горы. Взяли двух коней. Едем, выезжаем к горному озеру, у меня — черный конь, у Виталика белый… Остановились, коней расседлали, кругом природа — удивительная, воздух горный — аж звенит, эдельвейсы цветут вокруг… разделись, взял я Виталика и понес на руках в озеро — обнаженного. Зашел по пояс, раскрываю ему попочку, как бутон, а там… РОЗЫ!

Вот так примерно выглядели Борины рассказы. Мальчики в них менялись, но все они были провинциальные малоудачливые русские балеруны, или сбежавшие морячки, и все они обычно сидели тут же за баром вокруг нас.

Мы с Олей слушали эти рассказы, как завороженные — у нас в жизни ничего такого не было, а была лишь ненавистная работа и тревога за детей. У меня еще — иваново-вознесенское женское одиночество, а у Оли, разлюбивший ее Брук, что пожалуй, еще хуже. При этом понять, что в Бориных рассказах гон, а что нет — было невозможно, и мы, на всякий случай безоговорочно верили всему. В общем, Боря раскрывал перед нами ВОЛШЕБНЫЙ МИР АМЕРИКАНСКОЙ МЕЧТЫ.

И ПРИ ЭТОМ НАЛИВАЛ И НАЛИВАЛ. Первые пару дринков мы оплачивали сами,

(с кредитных карточек — денег у нас не было, а карточки — были), а потом уж он объявлял «хаус», и «хаус» этот для нас не кончался никогда. Ночью мы брали одно такси на двоих и ехали домой в Квинс. Там мы шли к Оле и еще немного добавляли вместе с Володей Бруком. Я думаю, что такой режим длился в моей жизни месяца четыре.

Полю, предоставленную самой себе, за это время успели выгнать из школы.

Полина школа — «Ля Гвардия» тоже уникальное место. Там собраны со всего Нью-Йорка талантливые дети — художники, актеры, танцоры, певцы и музыканты — от классических до рокеров и джазистов. Учатся там от 14 до 18 лет, но некоторым приходиться учиться гораздо дольше. Дело в том, что в Америке никаких троек никому не натягивают. А просто, не выдают аттестат зрелости, пока ты не сдашь все, что положено, но зато и посещать школу не возбраняется лет до двадцати двух, кажется.

«Ля Гвардия» — бесплатная городская школа, но в нее нужно сдавать экзамен — по искусству. Каждый сдает по тому профилю, на который поступает. Там учатся дети многих нью-йоркских «артист», и дети почти всех русских художников. Ну, кто не жалеет своих крошек — те сдают их в «Стайвессон» — школа такого же типа, но не по искусству, а по науке и экзамен там — сложнейший.

В «Стайвессон» — очень тяжелая программа и наркотики там в моде — тяжелые и дорогие — кокаин, например, а у нас, в «Ля Гвардии» все больше курят траву — по бедности. Но моя Поля как-то быстро, лет уж в 15 докурилась до галлюцинаций, слезла с моей помощью (я чуть с ума не сошла от ужаса, но описывать это неинтересно), и к тому времени — в 16 лет она была уже убежденный и стойкий враг наркотиков и даже к спиртному на всякий случай не прикасалась.

В школу ходить она любила, но категорически отказывалась посещать почти все занятия, кроме пения (на вокальном факультете она как раз и училась) и английского языка. У них там была чудная компания — утром они встречались и шли себе в Централ- парк на Земляничные Поляны — сидеть там и балдеть. Это летом, а зимой — в там же стоящий, «Данкен донатс» — это значит «Дунканова пышечная».

В общем, меня вызвали в школу, потому что со мной возмечтали побеседовать учителя физкультуры и математики.

Первым был учитель физкультуры — вид его, меня поразил. Сама-то я отказалась ходить на физкультуру еще в первом классе и проявила в этом отказничестве стойкость, не уступающему какому-нибудь вору в законе, в результате, мне сначала достали фальшивую справку, что я — чем-то больна, а потом, в восемь лет, я и вправду тяжело заболела, и вопрос о физкультуре был снят раз и навсегда. Но учителей физкультуры я помню хорошо — это были или здоровые дядьки — бугаи, или красавицы-спортсменки, ну такие женщины по имени «Светка» — эти были обычно веселые и добрые, в бугаи (такой мне и попался в первом классе) — злые.

Полин учитель физкультуры был очень худой, маленький нью-йоркский еврей — очкарик, с огромным носом и каплей, свисающей с этого носа. Кроме того, он явно был истерик — сразу начал истерически взвизгивая, орать тонким голосом, о том, как это ужасно, что дочь моя не ходит на физкультуру, физкультура — укрепляет здоровье, вот он, например, с детства был очень больным ребенком, но превозмог себя, укрепил свое тело с помощью физкультуры и стал могучим богатырем, а теперь он преподает физкультуру, чтобы помочь другим.

Капля от этого крика упала с его красного носа и на нем немедленно стала скапливаться другая. Поля — очень высокая крупная девочка, похожая на греческую статую, стояла рядом со мной и мрачно глядела на него.

— И при этом, он все время трогает всех девочек руками. А мне — противно!

— Понятно. Ну, теперь показывай математика. Вот этому бы математику преподавать…

— Математик — индеец. Он никогда на уроках не говорит ни о какой математике — а только целыми днями о том, как Большой Белый Брат обидел его маленький народ. Я-то тут причем? И вообще рассказывает все время, что индейцы лучше белых, чище и все такое.

В это время мы уже дошли до кабинета математики, и я увидела огромного индейского детину, как из «Полета над гнездом кукушки» — такому бы преподавать физкультуру.