Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Бармены в Нью-Йорке бывают двух видов: первый — это молодая красотка, всячески играющая на своей сексуальности. Второй — это некий доморощенный философ, проповедник за стойкой, приваживающий народ своим интересным трындежом. И вот — Поля. Краса-девица в мини — юбке, (она в свои шестнадцать выглядела на хорошие двадцать пять), и при этом — философ. Все это было бы здорово, если бы не тема Полиных философских изысканий. Ее в ту пору, больше всего волновало собственное освобождение от привязанности к травке и алкоголю. Она была, что называется, девушка с большим опытом. И, стоя за стойкой, организовала некий филиал «Анонимных Алкоголиков» — то есть целыми днями она рассказывала своим клиентам-выпивохам, о вреде пьянства. Она говорила:

— Ну и что ты тут сидишь? Что ты тут высидишь? Жизнь твоя проходит за этой стойкой! Нет, больше я тебе не наливаю. Два дринка за вечер — вполне достаточно! Зови, зови свою полицию! Не видишь, что у меня за спиной написано: «Бармен имеет право отказать в алкоголе каждому, на свое усмотрение». Что значит, трезвый? Это я буду решать, трезвый ты или нет. Посмотрите на него, люди! Разве трезвый человек будет так материться? Так орать на бедную девушку!

Можно себе представить, как от нее шизели эти несчастные ирландские алкоголики, которые бухали себе уже пару лет в этом тухлом, но родном «Оранжевом Медведе», и вдруг вот такой ужас свалился им на голову! При этом она отчаянно храбрая — это у нас семейное от дедушки — балтийского матроса. В общем, через полгода Витя все же не выдержал. Но в ту пору она еще работала. Зарабатывала около стольника в неделю, и это были ее собственные деньги на личные нужды.

А мое настроение становилось все хуже и хуже — видимо от непривычного пьянства у меня развилась депрессия. Я начала впервые в жизни становиться по-настоящему злой.

Сколько же я таких видела бабочек, питерских принцессок — НАШИХ ДЕВУШЕК, разбившихся об Америку. Именно о нищету, и оттого, никому ненужность, или как альтернативу нищете, работу — «фул тайм джоб» — единственная форма социализма — нормированный рабочий день и пахота на износ. Это мы- то: художницы, поэтессы, переводчицы, вечные аспирантки, встающие в одиннадцать- двенадцать дня, когда и в питерской темноте уже чего-то там немножко светает. Потом медленное питье кофию — желательно с другой такой же ленивицей, а потом уж, часам к двум, можно неторопливо приступать к каким-нибудь действиям, призванным обеспечить хлеб насущный. Для этого надо проводить за столом — в полном одиночестве часов восемь — десять, потом одинокой девушке уже хочется гостей, ну хотя бы одного — надо же кому-нибудь перед сном слово сказать!

У девушек еще бывают дети. В школу их отправлять очень просто: звонит будильник, ты вскакиваешь, легко подымаешь вовремя уложенного спать, (чтоб можно было посидеть спокойно с гостями на кухне!) и оттого, выспавшегося ребенка, одеваешь, сажаешь за стол, ставишь перед ним завтрак (яичница, яйцо или бутерброд, а также чай, кефир, молоко, булочка) и… сама немедленно снова спать! Ребенок завтракает, собирает портфель и идет себе мирно в школу — она на соседнем углу, обрастая по дороге одноклассниками.

Вот так оно было в том яблочно-куринно-пушкинском мире. И в школу можно было ходить — за углом . И гулять во дворе. Почему теперь все решили, что так нельзя? Что нужны няньки и гимназии. Карьерная Работающая Мать, а ей в свою очередь — от депрессии и недосыпа — психоаналитики и косметички, (кожа портиться от усталости). Чтоб у ребенка было ВСЕ!

У Чехова в одном рассказе, героиня стоит на коленях перед героем и говорит «Я вам ВСЕ отдала!», а он отвечает: «А кому надо это ваше ВСЕ?»

Ладно, нечего давать советы. Каждый делает то, что ему суждено. Я вот пишу роман о Бедной девушке. О ней никто не пишет, кроме меня. Наша могучая, как зады сестричек Толстых, ЖЕНСКАЯ ПРОЗА — издает громоподобный БАБИЙ ВОЙ. Бабий вой — сейчас занимает основное место в Большой Русской Прозе. Вообще современная русская проза еще недавно напоминала архангельскую деревню имени 1947-го года из Федора Абрамова.

Вот такая картинка:

Мужиков — побило на войне. Женщины, впрягшись вместо лошадей, тянут борону-борозду — потому что надо тянуть. Тянут — Традиционную Классическую Русскую Прозу. Ту самую — из учебника литературы — с гуманистической идеей, (кто как называет ее — и русской, и еврейской, и христианской — суть одна — любовь. К природе, к старикам, к животным, деткам малым, к сирым и убогим мира сего, из шинели, все из шинели, сударь мой. Да и до шинели тоже…)

Тянут бабы эту борозду — из бабьего своего инстинкта — для своих детей — внуков стараются — иначе не выкормишь душу, и, соответственно издают Бабий Вой — этот стон, который у нас песней зовется. Все это — наши героини — Улицкая, Петрушевская, любимейшая мною Света Василенко, родная моя матушка и…. дай им Бог.

Вокруг плуга бегает — Председатель — одноногий инвалид — поэтому и на фронт на взяли — Приставкин, хлопает руками — как ангельскими крыльями и тоже воет — все про нее- про любовь. Рядом — ну те, которые с фронта вернулись живыми по причине тяжелой контузии — Митьки наши. Это, значит, контуженый морячок — говорить не может — однако мычит чего-то и на гармошке наяривает, а все бабам веселей, какая никакая — помощь. В Питере — матросик, а на Москве — кибировский — убогий солдатик — одна компания.

В лесах — националисты — их никто не любит. Ни бабы, ни девушки — да и говорить о них неинтересно — они по лесам, за ними ГПУ — это теперь демократическое радио-телевиденье. В общем, стреляют — одни в других, но пахать то — никто из них не пашет — они все в войнушку играют.

На деревьях сидят, как положено на Руси — райские птицы. Это всякие умные, остроумные талантливые критики — ну вот Шура Тимофеевский, например, баб они жалеют и поют им сладко. Матросика-солдатика жалеют тоже, «Лесных братьев» не любят. На землю они никогда не спускаются — ибо не место там птицам райским, зимой улетают в теплые страны — (Рим, Париж, Венеция…).

Отдельно от националистов — Лимон. Это особая история.

История Лимона и любви.

Помните анекдот: из канализационной трубы вылезают мама-крыса и сын-крысенок, несчастные, худые, покрытые нечистотами… над головой у них со свистом пролетает обтерханная летучая мышь. Крысенок смотрит, потрясенный и кричит:

— Мамка, АНГЕЛ!

Лимон вышел из своего нелюбовного детства — из деревянного туалета с белыми червями, высунулся из люка — а над головой — Москва. Над головой — по московскому небу пролетает худосочная малокровная лоханка Леночки Щаповой…

— Мамка, СОЛНЦЕ!

ОН УВИДЕЛ ЕЕ — ЛЮБОВЬ. Вылез из выгребной ямы и честно за ней, за любовью пошел. Искать ее пошел. Но только там, в лоханках он и искал ее — ему даже и в голову не приходило, что любовь бывает еще и в других местах. И пошел Лимон через бурелом, по всему свету — за лоханкой-любовью. Бедный слепой Лимон — пошел на ощупь — без поводыря. А все же — за ней. За то ему — спасибо. Книги его полны любовью — через ненависть, ерничанье, мат, наркоту, гульбу — все равно все — про любовь. Так было поначалу. А потом, черпая только из единственно известного ему колодца — из лоханки, Лимон быстро все вычерпал, дальше пошла гнилая вода — садизм, игра в войнушку, всякий там Гитлер-югент и все уже прочь, да прочь от любви — в обратную сторону.