Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Сколько всего поместилось в эту песню. Вот она «еврейская идея» — первенца от русской матери — отдать России. Вот она идея верности — самой остаться с мужем — татарином. Вот такое СВОЕ-НАШЕ.

Никто эту песню больше не помнит. Не нужна. Когда ж она стала не нужна? Может во время советской дружбы народов?

Когда было все просто: стреляют в друг друга чеченец и ингуш на меже, вдруг прямо из земли вырастает товарищ Киров, берет их обоих за руки и вместе идут они строить новую жизнь.

А как только товарища Кирова и Ко отменили, все немедленно бросились обратно на ту же межу, с той же винтовкой, но освобожденные от Необщего Бога, бабы, успели уже так запутать своими пездами СВОЕ-НАШЕ, что вполне пришло время для таких песен.

Один вид этих, заполонивших Израиль старушек в ситцевых платочках, чего стоит…

А наутро теща из Иванова,

Ксенья Павловна — вела дознание…

— Он откуда родом?

— Да из Рыбинска…

— Что рисует?

— Все натуру разную.

— Сам еврей?

— А что?

— Сиди, не рыпайся! Вот у Тоньки — без ноги да с язвою…

(Вряд ли Черчилль мог предположить ЭТУ тещу — в Иерусалиме, в противогазе.)

Это — Галич и вовсе не про любовь к иноверцу, а «Вальс об абстракционизме», про любовь к абстракции.

О любви христианки к еврею — много баллад фламенко.

Есть песни у грузин, у поляков.

А по-русски еще никто не написал. Время не пришло. Не отстоялось.

То есть — вот пришло и отстоялось — во мне. Я и написала.

И другую — про еврейскую девушку. Ту можно спутать с «настоящей», но эту — вряд ли спутаешь — видно, что она написана кем-то, кто родился уже ПОСЛЕ ВСЕГО.

— Ты бери коня, коня лучшего,

Ты беги, беги мать, во Святую Русь!

— Не поеду я во Святую Русь,

Я с тобой дитя, не расстануся…

Над зыбкой. С выцветшими синими глазами. В противогазе. Под артобстрелом. Поют смуглым детям… Много где… СВОЕ-НАШЕ.

Вот и мы с Полей пели и пели… И про Черную уточку.

Это была моя последняя душевная травма — Мочалка то меня бросил!

Бросил, так и не подобрав. Ушел к Нинке. Нинка — конешно апофеоз Бедной Девушки, но когда-то, брошенная мужем с двумя детьми, она от полного ужаса выучилась на компьютерщицу, и в наше время у нее уже был дом и машина. А Мочалка — говорил Гоге Ломинадзе: «Запомни, Ося, баба, должна быть устроенная!». Я то его отбила от — вообще — немолодой еврейской миллионерши. А прибила все же к своей — Нинке-компьютерщице. Нинка — очень классная, а мне все равно было обидно, и я сочинила «Уточку».

Уточка черная, уточка белая,

Ходит по бережку, да не плывет.

Ты ж неученая, девушка бедная,

Кто ж тебя, девушка замуж возьмет?

Сваха не ходит, мамаша волнуется,

Девушка бедная спала с лица.

Вышла однажды под вечер на улицу

Встала одна у резного крыльца.

Только узка деревенская улочка —

Не разминешься — заденешь плечом.

Бедная девушка, белая уточка,

Ты виновата, а он не причем.

Мимо прошел, никому не просватанный,

Алый жилет, за душой не гроша,

Кабы не бедной была, а богатою —

Всем бы красавица ты хороша.

Если такого — судьбой нареченного

И до утра удержать не смогла…

Девушка бедная, уточка черная,

В речку нырнула — да не поплыла!

А Мочалка в эту Нинку по-честному влюбился. А все равно написала — от обиды. Теперь песня есть и назад ее не засунешь. Я видела, как ее поют в телевизоре, и всякие Бедные девушки по-настоящему плачут.

Мочалка бросил, а я уже крещенная была. Тут уж в меня конешно РАВВИН влюбился. И главное — устроенный, вот что обидно. С домом и с машиной. Чудный красивый питерский человек Марик Гракх.

Он когда в Америку приехал — давно в конце 70-х, родня стала думать — куда бы его такого — после Студии Горошевского и прочей питерской хрени — пристроить. Надо что-то артистическое. Хучь в раввины отдавай .

В общем, решили в раввины отдать. А жену — в канторы. Это до добра не довело — жену в результате увел оперный тенор. А Марик выучился и стал работать в тюрьме в городе Филадельфия.

Он рассказывал, что русский еврей ему там попался только один раз. Но — надолго. Это был еврейский старичок — фронтовик, он зарезал свою жену — старушку. Она его всю жизнь пилила — вот однажды нервы и не выдержали. Марик говорит, что дети на него обиделись и не хотели его навещать. Только он — раввин и навещал.

Потом он переехал в Нью-Йорк и стал главным раввином знаменитого похоронного дома «Ладога». Там есть еще знаменитый «Яблоков-Кингсвей» со знаменитой рекламой, занимающей всю первую страницу «Нового Русского Слова»:

НИКОГДА!!!

ПОХОРОННЫЙ ДОМ «ЯБЛОКОВ-КИНГСВЕЙ»

НЕ ОТКАЖЕТ ЕВРЕЮ ИЗ РОССИИ!

Вот так. Это поначалу пугает всех приезжих, но потом привыкаешь. Отдельно стоит какой-то православный «Безенчук» — и чувствуется укоризна в его скромном объявлении:

Кресты и православные памятники. Тихон Хренов.

А Мариков похоронный дом «Ладога» прославился, благодаря Марику. Он был замечательный.

И сколько раз говорил, что лучшей жены, чем я ему не найти — поступай назад в иудаизм — и под хупу!

Правда, после того, как я ему честно призналась, что это надо не назад, а вовсе заново и вообще ради замужества — нельзя, потому что, нечестно, он на меня все виды потерял. Только и осталась нам, что дружить и вести богословские споры,

В которых он всегда побеждал — по причине своей всесторонней учености.

Раньше, когда Марик еще работал в Филадельфии в тюрьме, а в Нью-Йорке хоронил «парт-тайм», он всегда у меня останавливался. Приедет и сразу к телефону:

— Извини, завтра похороны с утра — надо поговорить с родственниками усопшей — что-то узнать о ней.

Дальше начинался разговор на час примерно, а я сидела и слушала, каждый раз примерно одно и то же:

— Значит, она была человеком, имеющим талант сопереживания… Это и тянуло к ней людей… как вы сказали? С неиссякаемым чувством юмора?… Всегда готова помочь…

Мне все время казалось, что это я умерла, и он беседует с моей дочерью. Так я САМА СЕБЯ себе представляю — человеком, имеющим талант сопереживания, с неиссякаемым чувством юмора и всегда готовым помочь…

Чувство юмора особенно ярко проявилось впоследствии, когда я вернулась в Нью-Йорк из Парижа, по причине — не особенно смешной, и Марик взял надо мной шефство на некоторое время. Я часто оказывалась у него на работе и пока ждала его — названивала разным знакомым, сказать, что я снова в Нью-Йорке. Я говорила:

— Привет. А я вот вернулась. У меня — рак. Правда! Сейчас-то я звоню из похоронного дома «Ладога».

Дальше раздавался дикий хохот.

— Уже? А к доктору сначала — не хочешь? Ну так, на всякий случай?

Тут уже — совместный хохот. А потом все говорили, что я удивительно мужественная. Конешно, прослывешь мужественной, если, что бы в твоей жизни не происходило — вокруг непрерывно декорация кинокомедии, и ты вставлена в нее и — играешь.