Юлия Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

А что делать — контракт под названием «жизнь» подписан, и прерывать его, похоже, пока не собираются.

Страшное слово обернулось шестью месяцами разнообразных физических пыток с голливудским хэппи-эндом.

Правда, у меня теперь так же, как и у любимейшего Хвоста, неполный набор внутренностей, но зато я теперь герой, не хуже моих ровесников — которых ранило на войне. Можно говорить:

— Ну да, иногда в жизни бывает ОЧЕНЬ СТРАШНО И ОЧЕНЬ БОЛЬНО. Очень больно иногда бывает ОЧЕНЬ ДОЛГО. Что ты делаешь при этом? Молчишь. Иногда орешь. Иногда плачешь. Терпишь, в общем. Война не страшней больницы — там весело, там азарт. А в больнице — ТИХО…

А мы все пели и пели. Потом и еврейские тоже — я сочинила слова на все знаменитые еврейские музыки и «Фрейлехс», который в просторечии называется «Семь сорок» и «Тум Балалайка» и «Офен припечек»…

Все эти еврейские мелодии — никуда не исчезли. Людей этих, говорящих на языке «идиш», которые бродили вдоль границ — поубивали, а музыка сохранилась.

Кто-то бросился и к этим сундукам. Не я, но нашлись люди.

Эту музыку — «клейзмир» — все любят. Ее невозможно не любить, ну вот как русскую литературу. И сейчас ее впервые начали играть — просто музыканты. За то, что они музыканты. Не за то, что евреи. Только сейчас. Клейзмир входит в мир, как когда-то фламенко, а потом джаз.

Он будет входить все больше и больше. Как и джаз, музыка, настоянная на крови. Там в Америке — сделали клейзмир-джаз и клейзмир-рок, а тут у нас Инна Желанная и Сергей Старостин соединили его с русской архаической деревенской музыкой. И опять НАШЕ-ВАШЕ-СВОЕ.

Но у меня все люди говорят по-русски. И все про любовь, да про измену.

…Тумбала, тумбала, тумбалала

Рано поутру из дома ушла

Злая старуха — сводня и шлюха…

Девушкой бедной когда-то была.

А если про войну — то про любовь и верность.

…Не жди письма, любезная Матрена,

Писать я письма, знаешь, не мастак

Идет война, осталось два патрона,

Ты извини, коль что-нибудь не так.

Когда мы кончили петь — никаких уже козлов я не увидела.

Все стали Серенькие Козлики и Библейские Козочки — выяснилось, что если истины, вбиваемые бутылкой в голову, люди почему-то воспринимают плохо, то вот так — пропетые простые слова — все наоборот сразу понимают и верят им.

Все сразу исправились, полюбили Русскую Идею и раскупили у меня все книжки. Это было очень важно, потому что, как раз за день до этого, уже пришло письмо от лендлорда, чтоб платили немедленно. В тот день со мной случилось настоящее чудо — я не успела оглянуться, как в кармане у меня оказалась тысяча баксов. На 800 у меня раскупили кассет и книжек, а еще 200 дал мне серб Витя. Он бы потрясен таким количеством людей в своем баре, и особенно количеством ими выпитого.

Кассеты у меня взялись вот откуда.

Я однажды заманила к себе в дом знаменитого украинского кинорежиссера Сашу Игнатушу, которому негде было жить, и уговорила сыграть мне на гитаре. Купила микрофон, и мы все эти песни записали. Половину с Игнатушей, а еще половину с Алешей Слепаком — тоже случайно пойманным и хитростью заманенным в дом, гитаристом. Игнатуша попал в Америку случайно, на какой-то фестиваль. И обнаружил, что его знаменитый фильм, его же братья- украинцы распечатали пиратским методом и крутят вовсю. Он поклялся не уезжать, пока не выведет их на чистую воду — три года он прожил среди нас. Без ни хуя документов, денег и английского. То копал какие-то огороды, то долбил асфальт. Иногда жил с какой-нибудь красавицей.

У меня он жил последние две недели. Ничего он толком не победил. А уж домой ехать боялся — через три года, начинает полностью казаться, что Старого света — не было и нет, а есть только Америка.

Он сидел в моем роскошном красном кресле (вещи, найденные на помойке в Квинсе или в Бруклине — они всегда роскошные — бархатные, позолоченные, потому что только роскошные люди, позволяют себе менять мебель и выкидывать ее на помойку), и говорил:

— Боюсь ехать. Все уж забыли про меня. Про кино мое. Кто ж меня теперь впустит обратно в режиссеры? Ладно. Пойду в трактористы… Отец был пастухом — и ничего. А мать — почтальоном. А я — в трактористы пойду.

С ним было легче, чем с Лешей Слепаком, у которого родители — московская интеллигенция, а дядя и вовсе знаменитый правозащитник.

А все равно — трудно. Их обоих заносило, то в рок, то в попсу. А я точно знала — КАК НЕ НАДО. Вообще — точно знать, КАК НЕ НАДО— это очень важно. Потому что — КАК НЕ НАДО — еще можно узнать. А уж КАК НАДО — сдохнешь, не разберешься. Про то, как не надо, я точно знала, благодаря одному ужасному случаю:

Мы с Юзом Алешковским очень друг другу симпатизируем. И хорошо друг друга понимаем. Однажды он даже спас меня от мамы.

Она требовала, чтоб я устроилась на работу, перестала забивать детям голову всякой фигней и под видом мифической Русской идеи протаскивать идею безделья и лени. Из-за детей она сильно переживала. Особенно когда Лизочка отказалась посещать компьютерные курсы, а вместо этого пошла изучать реставрацию, и на мамино замечание, что этим много не заработаешь, ответила,

(нет, не с еврейским акцентом из анекдота — так разговаривают почти все эмигрантские дети — это «английский» акцент!):

— Мама, ты не родила детей, которые интересуются зарабатывать деньги. Ты родила детей, которые интересуются совсем другими вещами.

Я понимаю, как ужасно услышать такое от собственного ребенка в Нью-Йорк-городе 1998-го года. Это настоящая ЕРЕСЬ. Ересь и сектантство. Причем, они меня вырастили в этой секте — питерской интеллигенции, они же меня приучили с трех лет не предавать и не отрекаться, а там, в Америке — ужаснулись тому, что сделали, а было уже поздно. И с детьми — было уже поздно. Я панически «держала» в этой ереси свою дочь, а заодно и сестру. И сразу нашла всяких подходящих американцев — Селинджера, Бредбери, Леонарда Коэна и Тома Уэйтса, Кустурицу и Роберта Альтмана, а потом уж и сами дети подтянули живую «человечью фасоль» — таких же потерянных эмигрантских деток — всех цветов и народов. А все равно их компания считается «русская». Говорят по-английски — это единственный общий язык. Значит «русская» — за Русскую Идею.

Селинджера и Бредбери мама мне как раз и принесла в клюве — лет в тринадцать. С этого возраста мы с ней уже читали одни и те же книжки. Алешковского — немного позже — с пятнадцати. По крайней мере — он был серьезный авторитет. И вот когда он однажды позвонил и, ничтоже сумняшись, объявил маме, что от всей русской литературы 20-го века останутся только три книжки:

первая — его «Николай Николаевич»

вторая — «Москва-Петушки» и

третья — моя «Мечта о лошади»

Это произвело сильное впечатление.