Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Призраки хорошо знают свой график и появляются, когда бьет их час. Чувствуешь, как ноги подкашиваются от страха, учащается (или пропадает) пульс, прошибает холодный пот, слышно, как на кухонном столе (тебе это не снится) сами собой открываются кастрюльки, ведь за стенкой явно кто-то есть. Сейчас приоткрою дверь… Боюсь: там, и вправду, может стоять отец. Я целый год это подозревала. Не тот, которого мы похоронили с «фантазией» [30] То есть с носовым платком в верхнем кармашке пиджака. в кармашке, а всамделишный: в потрепанном берете, рабочем балахоне, с ведром пепла в руке. Он стоит боком, чтобы лицо было в тени. Я знаю почему — его глаза, после того как сам он отправился на небо, а череп вернул земле, уже запорошены снегом, залиты дождем. Неласково, даже строго скажу ему: «Ступай восвояси и никогда больше не возвращайся. Тебе здесь больше делать нечего. Здесь, папа, будет В&В, и это, поверь, не для тебя». Закажу молебен. Если воздух наэлектризуется (бесконтурная энергия), увижу маму. В сосняке, у больницы, где она сидела в коляске, не узнавая меня, с отвисшей челюстью, с детскими мячиками в руках, чтоб подушечки пальцев не набухали, точно подушки… а на самом деле — ее уже не было. Она так и осталась тут — в недовязанных рукавицах и настенном коврике. Этот коврик — девочку в чепце с горшочком земляники и надписью «Приятного аппетита» — она вышивала крестиком, в молодости, когда была мною беременна, очень боялась смерти, и все еще было впереди. Но чтобы этим призраком стала я сама?!

Я за порогом, и я у порога — мы, не моргая, глядим друг на друга. Вот и встретились… Та, что по иную сторону и весь год мне мерещилась, нажимала на педаль «Зингера», — неопрятная, волосы всклокочены. Из-под нестриженых бровей — волчий взгляд. И чернота под ногтями, сразу ясно, какие у нее пристрастия: сдвинуть колоду и нюхать плотную землю, расковырянную червями и белыми ниточками травы, искать «прошлое» — обжитые места, изжитые вещи. Такая плесень всеми способами противится жизненному ходу и всюду пускает корни, за все цепляется — за людей, дом, ступку для перца, а при расставании вырывает сама себя, как ноготь из пальца. Хуже всего, что эти комплексы возведены в ранг высших ценностей; с таких вершин высокомерного одиночества легко всех осуждать, а меня — попросту ненавидеть. Неужто, милочка, мы будем соперничать? А может, обуем калоши и отправимся в сад биться на рапирах? Еще лучше — в «Зарю», закажем «Кровавую Мэри», закусим сельдереем и станем ждать: кто кого? Пишут, будто так поступал португальский поэт Фернандо Пессоа: в кафе заказывал два бокала вина: один — себе, другой — тоже себе, оттого что жил в многомерности. Довести себя до такой многомерности ничего не стоит. К счастью, по словам психиатров, множество долей его личности, кстати, имевших имена и фамилии [31] Португальский поэт, прозаик, драматург, эссеист Фернандо Антонио Пессоа (1888–1935) подписывался несколькими гетеронимами, а по-английски писал под псевдонимом Alexander Search. , обладали способностью сочинять. Когда Пессоа умер (от пьянства: ему так и не удалось прийти в согласие с самим собой и обрести желанную одномерность), вместе с ним умерли и те, другие Пессоа. В гробу, который как предмет быта странствовал из одного уголка Лиссабона в другой и употреблялся для складирования бесхозных рукописей, было найдено 27 543 заполненных страницы. Ясное дело: в одиночку, без этой company, поэт не мог бы столько понаписать. И что любопытнее всего, в жизни эти собутыльники были свободнее самого хозяина, ведь их не волновала единственность и, разумеется, ежедневное бритье.

Захлопываю дверь. На многомерность я никогда не жаловалась. К тому же, слава Богу, я не пишу. Но эти переговоры насчет дома очень меня угнетают.

Почему-то не в комнате, а на прогретых солнцем ступенях, где любила умываться наша кошка, мы с Адольфом сговариваемся, и я беру у него задаток. Еще через неделю мы встретимся, чтобы подписать документы, и я отдам ключи. «Когда навестите нас?» — вопрошает Адольф по пути к калитке, он снова мил и приятен. Вряд ли, говорю я, можно вернуться туда, где ты жил, даже если у тебя есть привилегии.

Я не решаюсь войти. Брожу по двору. Вроде бы дел у меня тут больше нет. Мимо уха жужжит шмелиный дирижабль, напоминая, что пора ехать. Поеду. Только еще посижу на родной колоде перед дорогой. Привалюсь к стенке дома, закрою глаза и разнежусь на солнышке, как земляная жаба. Тополиный пух витает, будто в замедленной киносъемке. Теплый предсумеречный ветер приносит с реки аромат перечной мяты, ивовой коры и тины. Поеду. Вот только послушаю, как падает в траву каштановый ежик, он подкатывается к моим ногам, и в расколотой скорлупе я вижу только что отполированную поверхность дорогущей ореховой мебели, несомненно — высочайшей пробы. Слушаю, как затихает ветер — весь этот год он гнал вперед паруса нашего стираного белья. Со стены свешивается плющ — розовый, пурпурный, темно-синий. Эта его синева напоминает что-то очень давнее и далекое. Вспоминаю — «побитую кровь». «Побитой кровью» отец когда-то называл чернику на наших расцарапанных руках и ногах и, конечно же, «фонарики» — синяки от ушибов. Когда твоя кровь уже порядком «побита», можешь надеяться: работу выполнишь чисто, спокойно и без боли откупишься от прошлого. По праву сможешь заполучить обратно свое легкое. Увы, не раньше. Раньше и даже со скидкой его удается вернуть, только если ты — марсианин.

— Ну что, порядок? — интересуется по телефону мой друг.

Этот человек явился в мою жизнь прошлой зимой, когда я очень тяжело болела гриппом (штамм А), а моего четвероклассника-сына избила и напихала в ранец снега дворовая шпана во главе с грозой нашей улицы — подростком по кличке Серый. В тот день мой новый знакомый, рыбак и охотник, взял в руки топор и, стиснув зубы так, что ходуном заходили скулы, решительно вышел на балкон — порубить цукинию для фирменной похлебки. С тех пор мы вместе. Он умеет не только готовить, но и выполняет все немыслимые желания моего сына, как то: исследовать, наблюдая в военный бинокль, поверхность луны, или «живьем», не в террариуме зоосада, увидеть болотную черепаху. Но главное, его интересую я.

— Рассчитался наличными? Деньги в сумочку не клади. Засунь в лифчик или в ботинок. Возвращаться как будешь, автобусом или поездом?

— С душманами, — отвечаю. — Так быстрее.

Я вру. Не говорю, как буду возвращаться. Река. Я хорошо плаваю кролем и брассом, но теперь поплыву, как покойница, — лицом ко дну. И это будет последний мой путь из отцовского дома.

Попрошу течение, чтобы несло меня не спеша. Выше нас по реке нет дороги на Вильнюс, придется — кружным путем. Поток будет с меня смывать поочередно туфельки со всеми полученными наличными. Сорвет с шеи крестик, надетый мамой, и прочие цацки. Мимо меня проследуют соседские огороды, картошка и спаржа, пузыри парников. Домик рыжеволосой Зоськи — говорят, она варит мыло из приблудных собак. Промелькнут стайки подсолнухов, прикрытые марлевой чадрой, и постовые — топинамбуры. Трехэтажный замок Арлаускаса, возведенный из женских колготок («Modern Houses» возьмет штурмом и его башни, но лишь после N-й попытки), с одинокими, не ладящими между собой хозяевами. Самые кущи начнутся за пригородной свалкой, поросшей чертополохом и крапивой, там сотни слипшихся хибарок. Когда-то среди угольных и дровяных сараев мы играли в прятки. Засев в джунглях сныти, мы грызли полузеленые ворованные яблоки. Весной шел снег из опилок. Оттуда мы приносили вшей, и мама чесала наши склоненные головы до тех пор, пока белый лист бумаги под ногами не превращался в газету. Теперь на этом месте в самом маленьком домике, растопив буржуйку (они, как туберкулез и вши, снова в моде), ютятся ссыльные из Сибири — «по тундре, по железной дороге» они пришли с четырьмя внуками, русскоязычными пацанами от разных отцов, а путь их мамы Дануты затерян в безвестности… За бывшими советскими казармами, которые натовский стандарт превратил в карамель цвета хаки, железнодорожная насыпь, клочья сохлой травы и прозрачные облачка купыря — все, что впечаталось в жесткий диск памяти.