Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

на закате на причале волны лилию качали
темной музыки агония корона ореол
вдаль уплыл кораблик пьяный нас не взял в другие
страны
оттого ли что рассвета не дождавшись день прошел

оттого ль что догорело не дождавшись слова дела
мы притихли приуныли потеряли смысла нить
ну когда же из аорты словно клерки из конторы
хлынет кровь чтоб мир постылый без остатка
затопить

позабывши о протонах заседаем на понтонах
все понты давно слетели развалились пополам
по балам по маскарадам спертый воздух пахнет адом
там младое незнакомое клубится по углам

будем живы шепчет каждый общей правдой общей
жаждой
но не вытерпев однажды убежим толпой одной
черный холод нас проглотит и поштучно приколотит
к городским вратам дубовым под серебряной луной

И снится мне, как в темной колбе матки
Заводится таинственная течь.
О новой жизни, о ее загадке
Микроб любви ведет слепую речь.

Луна мне снится голубым овалом
И грозная падучая звезда,
Что прежде матери меня поцеловала,
Едва я высунулся из гнезда.

Еще мне снится рынка пестрый гомон,
Твой гомон, жизнь, базар немолчный твой,
Фотоны лип, сигналы насекомых
И метеора пламень ледяной.

И снится мне земли бессонный кокон,
Спираль летящих в бесконечность окон,
А то весенние кошмары снятся
В ноктюрне вечереющих акаций.

И снится мне, большому телу снится,
Как на его печаль косится птица,
Когда сливаю белое каленье
В тень женщины, стоящей на коленях.

И снится вечер, ветер, море, облако,
И пиковая дама — нечем крыть,
Но не успеть ей мой телесный облик
Прожекторами смерти ослепить.

Чье эхо в темноте? Июньский ветер,
бродящий в приозерных огородах?
И значит, мы на дачном чердаке,
заснувшие под утро, молодые.
Глухой мотора звук? И значит, мы
в трущобе возле порта, в той стране,
где глаз держи востро, и своенравной
морской стихией так утомлены,
а не любовью. Тикает ли дряхлый
будильник старомодный, прошивая
жару? И значит, мы в Тоскане, где —
не помню точно. Помню, что проснулись.

Смешались времена, не различить
оттенков звука или мест. Остались
твоя ладонь, прильнувшая к моей,
и легкий стон, который сном навеян
и собственного голоса ясней.
Все, что сплелось, не расплести. Остались
одни мы. Дети выросли. Не счесть
друзей ушедших. Каждый день из снимков,
как из тумана, выплывают лица,
которые увидишь только в них.
И где-то в центре, в зале среди кленов,
концерта взрыв нам открывает ночь.

Трепещет штора. Шорохом листва
становится за ставнями, по стенам —
скольжение прозрачных силуэтов.
Как все это назвать — любовью или
непоправимой верностью: бездонный
испуг, когда должна ты прилететь,
но самолет опаздывает, кровь
на марлевом бинте, который тщишься
скрыть от меня, — сейчас неважно. Спать
и притвориться, что не знаем: кто-то
из нас исчезнет раньше, чем другой.
Лучше исчезнуть, чем об этом знать.

Вновь эхо. Это колокол, конечно.
Собор? Часы на башне? Все равно.
Из жажды, из размолвок и страданий
рождается вселенная двоих,
над нами реет неизвестность — с нею
и делим этот многомерный дар.
Нас виноградники стеречь с тобою
поставили, и строить дом из кедра,
и в пламени сгорать неутолимом.
Почти что день. Как повелела Книга,
пока ты спишь, я не бужу тебя.
В гул вслушиваюсь, затаив дыханье.

Зеленоватое мерцанье на экране.
Спираль дрожит, вращаясь. «Нынче это
обыденность». Дня через два рванет.

Качнется небоскреб, как борт, в небесной выси,
всплывут в затопленной подземке трупы крыс,
сигналка включится — застонет на парковке
авто и стихнет, точно раненый. На всех
не хватит раскладушек в терминалах.

Жизнь чья-то пресечется. Чья — бог весть.

Семья, пока открыты магазины
в прибрежном пригороде, пополняет
запасы кукурузных хлопьев. Муж хотел
уехать, но супруга ни в какую.
Где безопаснее — на чердаке? в подвале? Этот
дубок того гляди на крышу рухнет.
Сей спор не для ребяческих ушей.
А впрочем, дети носятся с собакой,
читают «Спайдермэна» и не слышат
родителей; сегодня школа, к счастью,
закрыта; темнота для пряток — благо;
их на ночь спальники еще не приютили,
и можно напугать в два счета взрослых,
вдруг выскочив с фонариком на них.

И впрямь — им все до лампочки,
даже при этих спорах (дернуть
через границы или здесь остаться,
ибо нигде не ждут их, а сыр-бор,
быть может, кончится?).
Но споры припозднились —
стучатся стройные ребята в дверь,
(знак молнии на их мундирах), цепью
идут бойцы, усадьбу окружая,
карают коллаборационистов
старатели свободы, и толпа с мачете
стоит вплотную.

Человек, конечно,
один в природе так умен, что в силах
природу упорядочить. Лишь он
собратьев сортирует по сословью,
по форме черепа и по акценту, отделяя
зерна от плевел.
Светлый день. Цветет пион.
Воркует иволга. Погода шепчет
тому, кто победил.

В итоге улыбается и нам.
Мерцанье
экрана уплывает к северу. На тротуаре
скелет убитой телефонной будки,
торчит один фонарь над променадом.
Но уж земля под паром. Пес
бежит за малышней. Дубок воспрял.
Оставшись при своих, мир снова в форме.

Покой, казалось, после стольких бед,
благоволит нам. Нет, был краток роздых,
когда мы пировали и чуть свет
вдыхали стихотворства чистый воздух.

Звук флейты под аркадами в садах,
везде — дух мудрости, и отдаленный
шум ярмарок на ранних площадях,
и ароматных специй галеоны.

Цвета мозаик радовали глаз,
созревший плод манил, но те пророки —
безумцы, над которыми не раз
мы насмехались, протрубили сроки.

Набухли небеса, и отчий кров
настороже, и в страхе домочадцы.
Задуй свечу, а двери — на засов.
Калигула с чумой в твой дом стучатся.

Ах, сегодня Млечный Путь подобен многоточью…
Дан любому — свой неповторимый небосвод.
Ныне одному тебе глаза раскрыты ночью —
Только для тебя все мирозданье дышит и цветет!