Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Без тебя умолкнут реки, и деревья
Онемеют без тебя, не выпадет роса,
И светила неба оборвут свои кочевья,
И вселенную обрушит, разгромит гроза…

Ты живешь — недолговечен и увечен,
Неприметен в круговерти грозовой…
Но когда умрешь — и день умрет, и вечер,
И померкнут все светила заодно с тобой!

Прозрачней слезы, даже призрачней инея —
Офелия-дурочка, плакса-Офелия.
Стена Эльсинорская, речка пустынная
И гул немоты, немоты и безверия!..

С букетиком чахлым, набившим оскомину…
Что вербы? Ах, вербы!.. Слабеет литания:
Слезою покатится звездочка по небу…
Что может быть в мире глупей ожидания!

Что принц! Отголосок никчемного имени,
А вербы метутся в глухих повторениях:
Офелия, нимфа, припомни грехи мои
В молитвах своих, в непорочных молениях!..

Поле, крест, пустой проселок,
Словно льдины — облака,
Свет в долинах невеселых,
Песня грустная легка…

Век идет незрим-неслышим,
Внятен крон приветный взмах.
Мох взбирается по крышам,
Хриплый пес ворчит впотьмах.

Там село мое в тумане,
Мир труда и забытья…
Липы реют за домами,
Даль своя, печаль — своя.

Журавель застонет кратко,
Прянет стая в облака…
Тут, в Литве, и горе сладко,
Даже смерть и та — сладка!

Снег! Боже мой, так белозвездно,
Свежо, безмолвно — чу!..
И сладко, только чуть морозно…
Иду и сам себе шепчу.

Предместье, гаснущие блики,
Все в бледно-розовых шелках —
Гортанные вороньи клики
И эти дети на коньках.

Гуляка — прочь из кабарета
С ним девка об руку, пьяна…
Она — любовь, что мной воспета,
Изольда — это все она?!

Тупая, жалобная, злая
Толпа — куда-то стороной…
А вечер плавится, пылая
В жаровне юности хмельной.

На тумбе мятый снег, как шапка,
Извозчик расправляет кнут…
А мне зачем-то очень зябко,
Мне очень зыбко тут…

Вся в застывших цветах, в замерзающих нотах,
В непролазных, нетронутых снежных холмах
Затворилась зима — в непроглядных высотах,
В заблудившихся птицах и нежных тонах.

А стихи просто так — словно ветер — родятся
И, звеня, побегут по сугробам петлять,
Но сквозь снежные толщи не смогут прорваться
И домой — словно ветер — вернутся опять.

Вечерами, когда засыпаю,
Но еще не гашу ночник
(Хоть зевает лягушка резная
И слипаются веки книг),

Где-то там, у соседа, ниже,
Бой старинный часов — дин-дин…
И Я слышу: все слаще и ближе
Зацветающий пахнет тмин.

И я вижу прокос хороший,
Где усталый пахарь лежит:
Летний вечер траву ерошит
И в соломе шляпы шуршит.

И я вижу, словно в тумане:
Самодельной мелькнув блесной,
Пастушок меня к речке манит,
Тот, что умер прошлой весной.

И кричит он тонко и звонко,
Искупаться зовет меня,
И на личике пастушонка
Белый отсвет вечного дня.

Девчонка-танцовщица греет сердце
Дряхлеющего мира. Патефон
Устал играть. Затертая пластинка,
Как ветер, шелестит. Заря плывет
К холодному оконному стеклу
И, в зеркале несмело повторяясь,
На темном лаке столика блестит
В последний раз — и гаснет. На стене
Еще видна японская гравюра:
На платье узкоглазой куртизанки
Цветут, не увядая, хризантемы,
А за спиной туман клубится желтый
И дерево ветвится без корней.

Туманом вечер стал, спускается над садом,
Пропущенный стеклом листвы зеленоватым.
Тенями шелестит прохладная трава,
И сказочные в ней белеют существа.
Им грустно на земле, они боятся ночи —
Огромен черный свод, а нежный пух непрочен:
Как пена на песке, растает белизна,
И Богу не состричь волшебного руна.

Мне спящему, мне одному был крик: вставай же!
И я обрел весну, и вторгся ветер в комнату мою.
С годами утоление все дальше;
Весна уже свежа, как раньше,
Но силы нет вставать… И я тогда пою.

Хочу тебе вернуть я давний домик тот
У речки, до́ крови родной,
Чтобы в какой-то миг отвлечься от забот
И в этот миг забыться тишиной;
Вновь различить весну, чьи вздохи глубоки,
И осень сонную разбередить в груди,
Потом оставить домик тот у кровяной реки
И лишь за смертью вновь прийти.

Собьются в стаю стай, на зависть черной кроне,
И вознесутся ввысь, как палые листы,
Когда под бурей все дубы перегибаются в поклоне
И все поля полны непостижимой грусти и пусты, —
Они, чьи крылья словно ломкие ладони,
Усеивают голые деревья и кусты.
В смиренье дерзостном, в порыве похоронном
Они царят над садом, скорбным и нагим,
Подобны крылья их приспущенным знаменам,
Осенний внятен им невыразимый гимн.
А ветер множит фугу — траурное пламя
(о, помню этот звук, он и горяч, и свят);
Как души моряков парят над кораблями —
Подъяты бурей, стебли молча по небу летят.
Им снятся злые сказочные сны: затем так беспокойна
стая.
Их дуб отечески баюкает в трепещущих ветвях,
Но слышит чей-то зов (так нас поля зовут и вся земля
пустая),
И леденит его тогда слепой, тоскливый страх.
А в полночь грянет клич, как эхо из колодца:
«Я слышу!» И тогда, от ужаса страшна,
Как вечная скиталица, вся стая содрогнется
И прянет в ночь, где ждет ее глухая вышина.

Не грусти, что песня детством убаюкана,
И не плачь у двери: все прошло, увы!
Скоро сядешь на крыльце — и осень юная
Прямо в сердце наметет березовой листвы.