Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Лениво тянется разговор. Уже немало километров проехали, а мной никто не интересуется.

— Плохо сейчас евреям, — внезапно говорит один из попутчиков.

У меня даже дыхание перехватило.

— Да, хуже и быть не может, — поддакивает другой.

Разговор оживляется. Тема, видно, актуальная. Без передышки посыпались страшные истории, одна другой ужаснее. Почему они уделяют этому такое внимание? Не провоцируют ли они меня? Уже и я молчать не могу. А что говорить-то? Высказаться определенно или избегать острых углов?

Собрав всю волю, ровным голосом произношу в наступившей тишине:

— В Таураге немцы застрелили восьмидесятилетнего врача Шапиро и заставили соседей закопать старика в одной яме с павшей лошадью.

— Господи Боже! — вырывается у одной женщины.

Нет, эти люди для меня не опасны.

Им уже пора сворачивать с шоссе. Прощаемся, будто старые знакомые. Предлагаю вознице деньги за проезд.

— Червонцы? Куда их теперь девать? — усмехается он и, щелкнув кнутом, сворачивает на проселочную дорогу.

Не спеша оглядываюсь кругом. Слышу, возница кричит мне вслед:

— А где ночевать собираешься?

— Не знаю, пока светло, попробую еще сколько-нибудь пройти.

— Только вот по той дорожке в гору не поднимайся, — показывает он кнутом. — Из того дома под железной крышей семью в Сибирь увезли. Теперь там их родня живет. Там ничего хорошего не дождешься. К другим можешь смело проситься.

— Спасибо, понял, — кричу вслед удаляющимся попутчикам.

Встряхнувшись от такого нежданного поворота в нашем общении, я, прибавив шагу, огибаю негостеприимную усадьбу. Ноги покрыты волдырями, но двигаются легко, боль и усталость пропали. Стало прохладнее, идти приятно. Теперь, кажется, шел бы и шел, только, к сожалению, начало темнеть. Самое время позаботиться о ночлеге, позже люди не пустят.

Выбираю себе для ночлега небольшую избушку, затерявшуюся среди дубов и кленов. Во дворе рассохшийся хлев, сарай. На лай собаки выходит человек.

— Не знаю, понравится ли горожанину в нашей избушке. Теперь ночи душные, семья спит в сарае на сене. Если не погнушаетесь — милости прошу, — немного подумав, говорит он.

Перешагиваем порог, в доме уже плотные сумерки.

— Присаживайтесь, — хозяин кивает на лавку у стены. — Семья еще не легла. Надо свиней накормить. Коровы еще не доены. Будет свежее молоко, — договорив, он скрывается за дверью.

Сижу один, поглядываю в окно. Хозяин исчез — как сквозь землю провалился. Мучительно долго ползут минуты. Только когда совсем стемнело, семья собирается. Женщины в потемках топят печку. Мужчины, сидя на лавке, попыхивают самокрутками. Говорим о полевых работах, об урожаях, о войне, о фронте, о том, что на дорогах неспокойно, а по лесам шатаются вооруженные люди.

Кто я такой — никто не спрашивает. Что это — равнодушие, самоуверенность, неведение насчет последних указаний гитлеровцев или традиционное деревенское гостеприимство? А что за люди, хозяева усадьбы? Если настроены дружески, надо их предупредить о том, кого они у себя приютили. А если я угодил к врагам — хорошего не жди. Только как это выяснить? Решаюсь рассказать уже выручившую меня сегодня историю гибели доктора Шапиро.

— Убили человека, бесы, и вместе со скотиной закопали, — сердится хозяин.

Спать иду без страха. Едва успеваю положить голову на чистую наволочку, как тут же, одурманенный запахом свежего сена, засыпаю крепким, живительным сном.

Рано утром, осторожно разузнав, что на пути в недалекую Велюну нет никаких застав и военных патрулей, прощаюсь с гостеприимным домом и выхожу на шоссе.

Вот уже и Велюна. Как и в Эржвилкасе, как и в Юрбаркасе, улицы местечка пусты. Вдруг из одного двора выходит мужчина и сворачивает в мою сторону. Мы неминуемо столкнемся. Что делать?

Натянутый, как струна, готовый к любому позору, плетусь, еле переставляя ноги. В голове одна мысль сменяет другую: белой повязки нет. Не вооружен. Из вчерашних разговоров с людьми знаю, что больше всего неприятностей населению причиняют вооруженные мужчины, шатающиеся по дорогам. Главное, чтобы он не подумал, будто я один из тех шатунов. Как мне себя вести? Поздороваться или не здороваться? Пройти мимо или остановиться и заговорить? Какие здесь обычаи?

Решение рождается в последний миг.

— Простите, как тут к доктору пройти? — спрашиваю по-литовски.

— Это дальше, на окраине, — вежливо отвечает он.

— Спасибо, — не остаюсь я в долгу, с облегчением выдохнув.

Еще несколько шагов, и я выйду на большак!

Солнце с самого утра печет без устали. К полудню добираюсь до Середжяй. И в этом местечке людей не видно. Правое ухо уже покрылось крохотными волдырями. Самое время отдохнуть, отдышаться и хоть ненадолго спрятаться от солнца.

Миновав Середжяй, через несколько километров вижу сосновый лесок. Здесь в тенечке и отдохну, перекушу, а когда солнце начнет опускаться, снова тронусь в путь.

Растягиваюсь на мягком мху под большой сосной, поодаль от дороги. Жую сухую колбасу. Слышу — на шоссе трещит мотоцикл. Еще не разобравшись, откуда доносится треск, вижу: по большаку на бешеной скорости проносится мотоцикл с коляской. Успеваю заметить только зеленые мундиры и большие, почти до плеч доходящие каски. Немцы!

— Так-так-так… — воздух прорезает долгая пулеметная очередь. И не разобрать, кто стреляет — не то мотоциклистов обстреливают, не то они сами очередь выпустили.

Теперь мне ни в леске не отсидеться, ни на шоссе выйти. Лежу во мхах, головы не поднимая. Вокруг уже стихло, а я все лежу. Подняла меня только жажда — после сухой колбасы и пролитого в дороге пота. Озираюсь — все спокойно. Осторожно выбираюсь на шоссе. Кругом тихо, ни одной живой души.

За леском вблизи шоссе не видно ни одного дома. Только когда солнце уже заметно склонилось к западу, добираюсь до стоящей у дороги усадьбы. Во дворе у колодца прямо из ведра пьет старик.

— Не дашь ли напиться, отец, жажда замучила?

— Сам мимо шел, завернул попить. Хозяев не видать. Пей, если хочешь, — говорит старик, утирая рот рукой. Дальше шагаем вместе. Старик плетется, опираясь на палку, и разгоняет дорожную скуку воспоминаниями о той войне. Вилкия уже недалеко. Мне везет: в местечко войдем вдвоем, все не так страшно. Уже виднеются крыши Вилкии. Чаще попадаются навстречу едущие и идущие. Вот и еще одна телега приближается, полная людей.

Издали вижу ружья и одежду сидящих на телеге. Кое на ком форма стрелков. Старик безмятежно продолжает делиться воспоминаниями, а я уже ничего не соображаю.

«Пронеси, мамочка! Пронеси через эту опасность!» — молюсь я.

Телега проезжает мимо. Мы делаем еще несколько шагов.

— Стой! — летит нам в спины суровый окрик.