Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Еще несколько шагов. Десять, двадцать, еще несколько… Всё! Валюсь на траву у обочины. Чувствую, что ноги переставлять не смогу — боль не даст и шагу ступить дальше.

— Не могу, Броните. Босиком не дойду. Иди одна. Эржвилкас не за горами. Может, потом сам как-нибудь до городка доползу.

— Ничего, доктор, я подожду, — спокойно говорит Броните.

Охаю, меняю позы, массирую мышцы, иногда даже, не стесняясь Броните, некрасиво ругаюсь.

Правду сказать, бессонными ночами в больничном подвале, все трезво и спокойно взвешивая, я винил только самого себя. Мне тогда казалось, что истинной причиной моих бед были моя собственная близорукость и равнодушие к происходящим вокруг событиям. Особенно не мог я себе простить последней глупости — возвращения в Таураге. Опытные люди, зорко следившие за мировой политикой, предусматривали возможность этой войны и даже довольно точно предсказывали ее начало. Немало живущих вблизи границы людей уже несколько недель назад ушли в более тихую и безопасную глубинку. Даже в моем ближайшем окружении многим все было ясно: больничные служащие, наблюдая за передвижением войск у границы и за спешными и обширными фортификационными работами в пограничной полосе, открыто говорили, что война непременно нагрянет на днях. Лиса Раславичене накануне войны догадалась сбежать из зоны будущих военных действий — а я, пустоголовый, все видевший и ничего не понимавший, слепо сунул голову в петлю! Люди бегут из Таураге, а я устремился в этот ад!

Задрал ноги кверху, уперся ими в дерево. Хорошо бы сейчас наложить холодные компрессы — может, опухоли бы спали. Протягиваю Броне носовой платок, чтобы намочила его в ручье. Мокрый платок и тряпочка, которую Броне откуда-то вытащила, мгновенно высыхают и нагреваются, и она снова направляется к ручью.

Наконец, натянув носок, снова пытаюсь втиснуть ногу в ботинок, и опять взвиваюсь от боли. Сцепив зубы, понемногу проталкиваю ногу все глубже. Еще чуточку, еще… Остается самая малость, еще чуть-чуть — и нога пролезает в самое узкое место. Вздыхаю. Давит, жмет, но придется вытерпеть.

Подходим к Эржвилкасу. Перед нами раззявила змеиную пасть улица, сейчас шагнем на нее, окажемся между домами — челюсти сомкнутся, и уже не вырвешься. Но другой дороги нет.

Странно. Жарко, а ни одного открытого окна, ни одной распахнутой двери. Улицы пусты, ни единой живой души.

Вот уже и рыночная площадь, но и она безлюдна. Только когда мы шли мимо каменного здания синагоги, из-за высокой ограды послышался приглушенный гул толпы.

Броне по пустой, вымершей улице местечка провожает меня до дома доктора Криштопайтиса. Перешагиваю порог чистой, довольно просторной комнаты с низким потолком. Молниеносно обшариваю глазами все углы. Кажется, никого. Передо мной сам хозяин. Несмело поглядываю на высокий лоб Криштопайтиса, его прикрытые очками глаза: что таится в голове и в душе у этого человека?

Несколько кратких его появлений в больнице оставили у меня хорошее впечатление. Криштопайтис показался мне дружелюбным, открытым, доброжелательным. Где теперь его улыбка? Где живые, сердечные слова? Уж не передумал ли он случайно? Ведь с тех пор, как он согласился пустить меня переночевать, прошла неделя. За это время гитлеровцы успели влить в сознание людей огромную дозу ядовитой пропаганды. А новая волна избиений, несомненно, на всех нагнала еще больший страх.

— Садитесь, коллега, — слышу будто сквозь сон.

Завязывается разговор. Стараюсь повернуть его к тому, что меня занимает: поговорить о фронте, о положении евреев. Криштопайтис, серьезно на меня глядя и не перебивая, выслушивает историю убийства доктора Шапиро и доктора Шахновича и понемногу сворачивает на мою хирургическую деятельность. О событиях в больнице он узнал от Броне, когда она побывала здесь в прошлый раз. Все ясно — Криштопайтис избегает страшных и неприятных тем.

Так вот, хоть передо мной и не довоенный Криштопайтис, однако совершенно тот же в высшей степени культурный человек. Ему сразу бросается в глаза, что я прихрамываю и скован в движениях. Тотчас появляются таз с теплой водой, мыло, чистое полотенце, бинты, мази. Добрых полчаса мучаюсь, высвобождая израненные, покрытые волдырями ноги из словно тисками сжимающих ботинок. Хозяин дома заботливо подсовывает мне под ноги стульчик, помогает устроиться. Откуда-то появляются чистые носки, шлепанцы.

Так заботиться о человеке может только друг, радушный хозяин. Не напрасно я ему доверился.

Скромный ужин. И здесь война свою лапу наложила. Криштопайтис наконец словно бы отошел, теперь он рассказывает, а я только слушаю.

Пекарни, магазины, столовые закрыты. Хлеба нет. Некому работать. Всех местных евреев вчера согнали в синагогу, а сегодня та же участь постигла их жен и детей.

Кто теперь испечет хлеб? Запаяет ведро? Подстрижет волосы? Ведь почти все городские ремесленники и торговцы были евреями. Но не это главное. Произвол, беззаконие, жестокость — вот с чем Криштопайтис не может смириться. Страх и отчаяние овладели всеми. Ни у одного человека нет уверенности в завтрашнем дне. В местечке свирепствуют белоповязочники. Люди стараются даже из домов не выходить. Запертым в синагоге мужчинам, женщинам и детям в такую жару не дают ни капли воды.

Теперь я начинаю понимать, почему нам с Броне местечко показалось таким жутким. Вот почему пусты улицы! Вот что за приглушенный гул доносился до нас из-за высокой ограды и вот почему так мрачен хозяин дома!

От волка бежал, на медведя попал. Ведь и мне угрожает святилище за высокой оградой. Не придут ли за мной белоповязочники? Может, лучше без промедления покинуть гостеприимный докторский дом и Эржвилкас?

Криштопайтис меня успокаивает. Аресты уже прошли. Никто из местных не посмеет вломиться в квартиру своего доктора.

Хотелось бы верить, но я еще помню, как Венцкус не постеснялся прямо из больницы меня вытащить. Такой и сюда не постыдится зайти. Все же надеюсь, что никакой белоповязочник, может, и не заметил моего гостевания у Криштопайтиса.

Спать ложимся рано: электричества все равно нет. Решаю как можно раньше покинуть вымершее местечко. Уснуть не могу. Сильно ноют натруженные ноги. Вскидываюсь, едва где что стукнет. «Не дождешься утра, еще ночью за тобой придут», — вбил я себе в голову. Все-таки под утро засыпаю коротким, беспокойным, но крепким сном.

Просыпаюсь, разбуженный каким-то страшным сновидением. Сквозь щели в ставнях видно небо, чуть брезжит рассвет. Еще долго, невыносимо долго тянется глухая ночь. Все взвешиваю, обдумываю. Положение кажется мне безвыходным. Не могу ни здесь оставаться, ни путь продолжать. А солнце уже высоко. Встаю, делаю шаг. Ох, прямо хоть волком вой. Нет, нельзя. Надо выбираться отсюда, пока за мной не пришли. Пытаюсь отказаться от завтрака и уйти, только хозяин не пускает.