Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

Когда я летом в Нямеикшчяй читал ее письма, я открывал все двери и окна, если никого не было дома, и пел от счастья, или шел тропинкой через рожь в леса и до вечера сидел на высоком откосе над берегом — абсолютно один и абсолютно счастлив.

Наша хозяйка пани Бренштейн вернулась из города и очень взволнованно рассказывала, как встретила военного польской кавалерии, из «бывших», который ее предупредил («ссылаясь на надежные источники»), что большевики через две недели будут в Минске, а может и в Вильнюсе. Мы с Паулаускасом пытаемся ее успокоить, говорим, что все это сплетни, и сами не верим в то, что говорим.

Вообще-то я давно уже научился жить в постоянной опасности и из-за этого еще более радоваться каждой отпущенной минуте. Появившийся образ Четырех Всадников Апокалипсиса тут же тает в весеннем полуденном солнце, и я, думая уже совсем о другом, иду в Зверинец.

При приближении «оркестра» военных действий, все более угрожающем, в Вильнюсе царит странное, оторванное от реальности настроение. Люди как будто потеряли связь с действительностью, стали тихими и неразговорчивыми. На улице проходят мимо, не замечая друг друга, глаза уставлены в никуда, ничего вокруг не видят. Город осязаемо пустеет, но как-то апатично, без свойственной в таких случаях паники, убывает, как вода, поскольку фронт прямо рядом — где-то между Минском и Новой Вильней. <���…> Альгис З. все еще в Вильнюсе, но больше не показывается, занят какими-то грандиозными ополченческими планами. Последний раз я его нечаянно встретил в каком-то дворе на улице Доминиканцев, полном грузовиков и вооруженных мужчин, одетых в гротескную форму — с бору по сосенке у нескольких армий; он там что-то приказывал, раздавал инструкции. Увидел меня, издалека поздоровался, крикнул традиционное «будь свеж» и опять продолжил непонятную мне пантомиму военного ритуала.

Летняя империя в самом зените своей силы и славы. В цветении и зелени ни малейшего декаданса. Утром — глубокая роса и запах ноготков; днем воздух полон жужжания невидимых насекомых; только иногда прорывается фамильярный контрабас спустившегося на цветок шмеля, пока невидимый дирижер не возвращает его в летний оркестр. По вечерам туман, поднимающийся с Нярис, медленно течет в сторону Зверинца, и тюрьма в Лукишках выглядит, как заколдованный замок.

Какая мудрость в циничном равнодушии природы к делам человеческим!

Пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим!

Завтра попробуем выехать в Каунас: Юргис со своей мамой, Джонни, Моника Б. и я. Сходили на вокзал осмотреться. Толкотня сильно уменьшилась. Почти одни солдаты проездом. Гражданские поезда не ходят. Немец-железнодорожник обещал «für eine kleine Spende» [121] «За небольшое пожертвование» (нем.). посадить нас в военный транспорт, толково объяснил, когда прийти, где ждать.

Сегодня утром встал рано, чтоб еще раз побродить по городу. На улицах, еще пахнущих утренней прохладой и свежестью, не было ни одной живой души. Только урчание проезжающих где-то грузовиков и ритмично повторяющиеся обвалы канонад вдалеке. Вся площадь Лукишкес еще в тени. Солнце, вставшее за св. Иаковым и холмами Антоколя, озарило течение Нярис, подернутое жидкой утренней дымкой. Рядом с Зеленым мостом, на другой стороне реки, какой-то человек стоял в лодке, распутывая удочки, явно готовился к ежедневному рыболовному ритуалу. «Если б я был в Нямеикшчяй, сам бы пошел рыбачить», — подумал я, нисколько не удивляясь равнодушию рыбака к «историческим событиям».

На Кафедральной площади понемногу начиналась жизнь. Сквозь открытые главные двери виднелись несколько коленопреклоненных силуэтов. В кустах на холме Бекеша покрикивала какая-то птица, знакомый голос которой напомнил мне родную речку. Когда шел мимо Св. Анны, был слышен скрежет открывающейся тяжелой двери или ворот. Со двора Бернардинцев старушка вынесла огромный ворох разноцветной церковной одежды, в другой руке зажав какую-то очень длинную палочку, похожую на гасильник для свеч.

Пусть язык мой прилипнет к небу моему, если я потеряю память о тебе, Иерусалим! <���…>

Так я пробродил до полудня, как будто пытался спасти неизгладимые следы последних пяти лет. Вернулся домой, упал в кровать и проспал почти до вечера.

Проснулся и пытался собрать вещи. Но все время вместе с «что взять?» и «чего не брать?» меня мучила неотвязная мысль: завтра! А может, еще подождать? Но что я тут один буду делать? Не смог больше выдержать и пошел еще раз бродить по городу.

Под мышкой у меня портфельчик. В нем учебник Маслова «Детские болезни», несколько ломтей хлеба и заботливо завернутый сестрой-хозяйкой в вощеную бумагу круг колбасы. Броне идет бодрым, легким шагом. С ней я чувствую себя смелее.

До Эржвилкаса тридцать пять километров. Развалины Таураге остались далеко позади, я и не заметил, как они пропали из виду. Поля и дороги словно вымерли. Ни человека, ни повозки, ни пасущейся скотины. Мое внимание приковано к поворотам большака, иногда пропадающего за холмами. Не затаился ли кто за пригорком? Не вылезет ли из-за куста? Не идет ли кто навстречу?

На небе ни облачка. Ни малейшего ветерка. Солнце печет безжалостно. Стеной стоят хлеба, наливаются тяжелые колосья. Хороший будет урожай. Кому он достанется?

Идут секунды, минуты, часы. Топаем километр за километром. Словно само время километры глотает. Солнце уже скатилось на другую половину неба. Начинаю чувствовать усталость. Во рту пересохло, но есть не хочется. Только подошвы сильно горят.

В самую жару усаживаемся под кустом. До Эржвилкаса осталось несколько километров. Зачем понапрасну пот проливать?

— Идти лучше, когда не так печет, — говорит Броне.

Конечно, я и сам так думаю. Мне лучше войти в городок как можно позже, когда люди спать улягутся.

Закусываем. К колбасе, которую дала Венскене, очень подходят Бронины редиски и перья лука. Все хорошо. Только почему-то болят пятки и пальцы ног.

Разуваюсь. Э, братец, да там волдыри!

Дальше шагаю босиком. Раскаленный песок и острые камешки обжигают и колют подошвы. Стараюсь идти по мелкому песку, по обочинам, по травке. То же самое. Даже бедра и спина болят. Шаги замедляются, укорачиваются…

— Может, присядем? — на этот раз предлагаю я.

Броне соглашается. Она на все соглашается. И предлагает свернуть к ручейку.

Ополаскиваем ноги. От холодной воды становится немного легче. Но сомнений нет: до Эржвилкаса босиком не доберусь. Обуваюсь. Только опять новая беда: распаренные, распухшие, израненные ноги уже не влезают в ботинки. Каждая попытка причиняет нестерпимую боль. Придется продолжать путь босиком.