Юргис Балтрушайтис - Литва: рассеяние и собирание

<���…> Завершился съезд [Съезд писателей Литовской ССР. — Ред.]. Теперь пора обзавестись программой — ясной и последовательной. Победила плеяда молодых. Я ждал этого и хотел. Победила программа эстетической широты и свободы. И все же какая-то горчинка на сердце. Кто выигрывает, тот всегда и — проигрывает. В этой победе была какая-то жесткость, безжалостность, игнорирование других и гордыня. Особенно ощутимо это было в речи Марцинкявичюса [148] Юстинас Марцинкявичюс (1930–2011) — поэт, драматург, партийный и общественный деятель. Лауреат государственных премий. (Здесь и далее — прим. перев.) , которую он направил против принципа уравниловки и еще: не надо, дескать, оглядываться назад.

Победили молодые. Старики отправлены на полку. Выброшены за борт литературы. Почти вычеркнуты. И никто из них не может этому противостоять. Они еле живы. Выбиты из рук политические аргументы. И партия от них отвернулась. Как в 1963 году она шла со стариками, так теперь идет с этой плеядой. Думаю, в групповых распрях поставлена точка. Первый же, кто вякнет насчет консолидации, получит дубиной по башке. Но что происходит? Старики до сих пор были на страже всех священных принципов. Молодые шли в фарватере оппозиции. И у них был ореол, была поддержка всех недовольных. Теперь положение меняется по существу. Они сами должны встать на стражу священных принципов. И Балтакис уже говорил о субъективности поэзии, Слуцкис обещал изображать только положительного героя [149] Альгимантас Балтакис (р. 1930) — поэт, литературовед, переводчик. Лауреат государственных премий; Миколас Слуцкис (1928–2013) — прозаик. Лауреат государственных премий. . Получается, то, что до сих пор выполняли старики, должны будут теперь выполнять Меж.<���елайтис> [150] Эдуардас Межелайтис (1919–1997) — поэт, публицист, партийный деятель. Лауреат государственных премий. , Слуцкис, Балтакис. Может, не в таком масштабе, но должны. Значит, для прогресса литературе теперь необходимо иметь новое, оппозиционное к этой силе движение, сплачивать новый мир.

Завершилась борьба за эстетическую свободу. И теперь никаких панегириков им, никаких скидок. Теперь задача — оценивать и смотреть на них как можно серьезнее и требовательнее. Критика всегда стоит в оппозиции, она не соглашается и сомневается. Такая задача у нее и сейчас.

Какие тут вехи? В прозе — социальная проблематика. Это выведет и поднимет нашу литературу. У послевоенного поколения — ответственность за страну, за всю жизнь. Молодое поколение деморализовано — не верит в возможность что-либо изменить, лишено всеобъемлющих идеалов. Поэтому замыкается в психологизме. Это прогресс, но вместе с тем и побег от всего, что остро, опасно.

В поэзии — искренность. Отрублены корни рационализма. Больше человеческой естественности и хаоса внутреннего. Дасас [Донатас Саука [151] Донатас Саука (р. 1929) — литературовед, исследователь литовского фольклора, переводчик. Лауреат государственных премий. — Ред.] говорит, что как поэзия, так и проза заняты поэтизацией быта. Нет ценностей, которые стояли бы по ту сторону быта. Необходимо их искать. Какие это ценности?

Чувство национальной мысли и сознательности. Оно так мелко в нашей литературе. Так говорит Ирка [152] Ирка — Ирена Косткявичюте (1927–2007) — литературовед, искусствовед, исследовательница творчества В. Миколайтиса-Путинаса. . Может, и правда. Но в наши дни оно приобретает иной вид и оттенок. Это уже не будет народностью старого типа.

Главная задача — оценивать серьезно, требовательно. Теперь критика празднует триумф, теперь ее будут склонять к служению новым князьям. Но этого не может быть. Теперь пришло время предъявить серьезнейший счет тем, кто замахнулся на роль хозяев литературы.

Все же писателю так трудно. Так мал коэффициент истины, помогающий ему. Так мало широты литературной> жизни он может ощутить. Но того, что он делает, возможно, не так уж мало.

Но не должно быть никакого удовлетворения. Абсолютная требовательность ко всем.

Одно из важнейших следствий съезда — отвоеванное право писать, как хочется. Но, конечно, не свобода писать, что хочется. До этого еще очень далеко. Однако и это право бесконечно значительно. Это очень много. Теперь можно будет писать, как хочется. Решено и подписано.

Я хотел бы сказать им: товарищи дорогие, не спешите канонизироваться. Одной из причин трагедии послевоенного писательского поколения было то, что они были слишком рано канонизированы. И в 1955–1957 годах вы пришли на практически пустое поле. Вам легко было подняться. Вы с легкостью привлекли к себе внимание. Но давайте не спешить канонизироваться. Это опасно. Лучше уж болезненное недовольство собой, чем злобная защита своего достоинства. Надо, чтобы все повторяли: «И кроме беловымытой сорочки… мне ничего не надо» [153] В оригинале по-русски. Ошибка автора, у В. Маяковского: «свежевымытой сорочки» («Во весь голос»). . Но будут ли повторять? Я чувствую — они довольны собой. Они слушают похвалы всесоюз.<���ной> критики и презирают нас, смеющих что-то ругать. Однако, только высказывая правду, критика может утвердить свой авторитет. <���…>

Страшнее всего лгать самому себе. Так говорит Ионеско. А знаем ли мы, когда лжем себе? Кто мы такие? Вот где страшно: мы не хотим знать того, что не желаем познавать, ибо в этом познании не могут не возникнуть конфликты с окружающим. Так лучше уж жить, как попало, ничего не знать, погрязнуть в этих ежед<���невных> делишках, а смелее и глубже не заглядывать.

Мне так хочется изучать серьезные теоретические вещи, но по вечерам нет сил, а день съедает писанина. Проклятье, сколько времени уходит на писанину, а читать, размышлять, жить некогда. И полное истощение. Сколько еще хотелось бы написать, но сил нет.

Читаю Сруогу [154] Балис Сруога (1896–1947) — поэт, прозаик, драматург, театровед, исследователь литовского фольклора. Во время войны был в концентрационном лагере Штутгоф, о котором написал роман «Лес богов». — сколько сделал, как мыслил! А ты — пигмей и занудный муравей. Ни ясных убеждений, ни линии. Все запущено, все беспорядочно, средненько. Вот самое страшное.

Общественная значимость для литературы — аксиома. Теперь, после стольких катаклизмов, было бы бессмысленно отрицать. И почему-то — жутко, что литература оставляет человека на растерзание всем несчастьям, всем гидрам века.