Иван Булах - Деревенская околица. Рассказы о деревне

— Теперь, — говорит, — если дозволите, я сажу с мёдом соскребу, она мне на самогонку пойдёт, а вы срез чистой холстиной оберните и везите мёд хоть на край света.

Вот тебе и дед Гусачок! Кондрат в начале здорово обрадовался, а как вспомнил про обещанные пять трудодней, так и перекосоротился. Но мужики пристыдили, пришлось записать Гусачку, правда, не пять, а три трудодня-палочки. И на том спасибо.

Сейчас чего не ездить? Тогда пассажиров возили попутки, а если машина гружёная, то сидели наверху. Автобусы появились позже, сперва были брюхатые, как рахиты-головастики, зато сейчас красавцы ПАЗики. Шофёр зимой в одном пиджачке. Чисто, сухо, не тряхнёт. Музыка играет, как у себя дома.

Изредка автобус остановится, посадит новых пассажиров, и опять шуршит по асфальту шинами.

Сейчас и климат поменялся, а какие раньше зимы были! Без валенок и тулупа носа не кажи. Снегу столько наметало, что заносило дома по крыши, в метели от дома к дому ходили по верёвке. Можите не верить, но это так. Двери делали, чтобы открывались во внутрь, иначе после бурана на улицу не выбирешься.

Иногда зимой в пургу снегом заметало целые обозы, сколько народа сгинуло, — страсть. Морозы были лютые, деревья лопались, воробьи на лету замерзали. Бывало, плюнешь, а плевок падает на снег ледышкой и звенит. А теперь? Всю зиму бегают в ботиночках и курточках на рыбьем меху. И снегу почти нет.

Правильно говорят старики, что с этим космосом всё небо загадили, тут и до беды недалеко.

А сколько раньше волков было! Особенно когда мужики-охотники на фронт ушли. До того доходило, что по деревне днём ходили. Зато теперь волк — редкость. Но тут опять виноват сам человек, с этой целиной и химией извели всё живое.

Вот ещё что хорошо — телефон. Прямо чудо какое-то. Снял трубку и говори. Только представьте, до Владивостока тыщи километров, а каждый месяц с Надькой говорят по телефону. Как будто рядышком сидит, даже слышно, как дышат и лепечут в трубку внучата. Это ли не чудо? Даже представить трудно.

С этой Надькой забавный случай вышел. Родилась она зимой. Дома. Тогда ещё роддомов не было, всем этим женским делом в деревне заведовала бабка Журавлиха. Проходит неделя, надо идти выписывать «метрику». Сельсовета у нас в деревне не было, приходилось шагать за пять вёрст в Шубенку. А снегу поднавалило по колено. А что сделаешь? Надо идти. Пошёл Семён.

С именами тогда интересно было. Поперву этим делом ведала церковь, как поп сказал, такое тебе и будет имя. Больше всё были Улиты, Проклы, Сазоны, Харитины, Меланьи… После революции стало с именами посвободнее, называть стали, кто как хотел. Появились всё больше Иваны, Михаилы, Катерины, Анны, отъявленные партийцы называли своих потомков даже Октябринами, Пятилетками, и уж совсем непонятными, Гертрудами (от героя труда), электрификациями (мальчик — Электро, девочка — Электрофикация). И не смейтесь, были имена ещё похлеще, такие, как Энгельсы и Марксы. У нас всё больше в ходу были Игнаты, Пахомы, Авдотьи, Маньки да Анютки.

А тут вдруг Марье приспичило назвать девочку по-новому. Пока шёл, всю дорогу долдонил имя, а как дошло до регистрации, оно и вылетело из головы. Как не тужился, как не морщил лоб — хоть тресни, отбило память. Секретарём сельсовета работал Серёга Бойко, отъявленный пьяница. Как кто придёт на регистрацию, он рад-радёшенек, это же событие, и ему перепадало по должности. Если из Совета несётся песня «Хазбулат удалой!», то все знали, — сегодня была регистрация и Серёга наугощался.

И вот так сидит он сердешный, мается, его прямо трусит с похмелья, а тут Семён с оттопыренным карманом, тоже мучается, только с именем. А у Серёги трубы горят, он и говорит ему:

— Чё ты, Сёмка, мудруешь? Давай назовём сами, без затей, и дело с концом. Какое тебе имя больше глянется, — Манька или Анютка? Выбирай.

— Не-ет, — говорит Семён. — Мария меня с хаты выгонит, рожала-то она и это имя её затея. Какое-то оно… шут его знает, как бы партейное. Только вылетело из головы.

Серёга давай ему называть всех партийных баб, назвал даже Розу Люксембург и Клару Цеткин, но Семён всех забраковал — не те. Пришлось идти домой, снова пять вёрст туда и обратно по снегу. Приходит, открывает дверь и спрашивает?

— Мать, как нашу Надьку звать? — И сам вспомнил партийную Надежду Крупскую. Хех ты, было же дело.

А сейчас снял трубку и названивай, как хочешь, и ноги не стоит бить. Нет, хорошее это дело, телефон.

Автобус плавно покачивает, убаюкивает. Стояла золотая осень, солнышко светило ласково, не жарко. Небо голубое и до того высветленное, синее, как ультрамарин. Над сжатыми полями кружились грачи, а берёзки подрумянились золотым листом, видать, ночью их уже морозцем прихватило. Да и пора уже.

Наконец приехали. Семён помнил город, когда он был кумачовый, на каждом здании, на каждом заборе «Да здравствует родная партия!», а сейчас он даже растерялся. Как в кино, какой-то Сингапур или Бродвей. Вместо лозунгов одна реклама.

На привокзальной площади ларьков, как на собаке блох. Шагу не ступить. И все зарешёченные, закованные в железо. Везде красуются вывески и все не по-нашему. Пахнет шашлыком, гремит музыка. Народу болтается без дела — прорва. Пьяные, неряшливые бабы пляшут, куражатся, тут же милиция, и хоть бы что.

Семёна встречал внук Игорь, парень рослый и крепкий. В плечах косая сажень, в школе физкультуру преподаёт, вот его и разнесло. Обличьем похож на мать, а ростом и манерами весь в отца. Обрадовался, обнял деда, потом взял сумки и пошли. Семён нёс свои веники и всё беспокойно озирался по сторонам.

— Ты, деда, что ищешь? — Интересуется Игорь.

— Где тут у вас это… уборная?

— Туалет? Вон двери, видишь?

— Ты меня чуток подожди, я скоро управлюсь. — И подался.

— Постой, деда. Мелочь-то у тебя есть?

— Это ещё зачем?

— Как зачем? Туалет-то платный.

Дожили. В туалетный сортир, и то без денег не сходишь. Но как не сердился Семён, а если честно сказать, туалет ему понравился. Не то, что ранешный, загаженный. Тут тебе и кабинки, и салфетки, и чисто, и даже цветы. Хочешь — брейся, хочешь — умывайся, вода горячая и холодная. А у Семёна забота — это всё хорошо, но вдруг приспичит, а денег нет, что тогда?

Неожиданности и удивления были на каждом шагу. Появилось много грязных, испитых попрошаек, нищих и инвалидов. Прямо на полу сидели какие-то смуглые бабы с грудными детьми и горсткой тянули ладошки. Тут же сновали черноголовые, неухоженные ребятишки, рылись в мусорных урнах, искали бутылки, приставали к прохожим: «Дай дэнга!»

Ну и, конечно, как всегда, были на своём посту цыганки. Разодетые, сытые, все в золоте. Кому-кому, а уж эим, паразитам, перестройка пошла только на пользу, узаконила их извечный промысел — облапошивать слабоумненьких.